Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
Ну, для дружка старинного князь Ярослав расстарался. Отправил с боярином Федором грамоту, а в ней попросил князя Мазовецкого похлопотать об удаче в сватовстве. Мол, боярин Федор Алексеич мой друг старинный, человек достойный, у самого великого князя в чести. Федор по дороге Кристину навестил, и такая у них любовь сделалась, что уговорились сбежать вместе, если отец на женитьбу не благословит. Но оказалось, что зря сговаривались: князь Мазовецкий как грамоту Ярославову прочел, так сразу и велел свадебные подарки готовить. «Я сам, — говорит, — сватом у тебя буду, мне не откажут!»
Федор, конечно, рад-радешенек, единым духом слетал в Киев, получил благословение у родителей — они еще живы были тогда — и обратно в Мазовию. Весна, распутица, реки разлились, чуть не утонул по дороге, но разве мужчину в таком деле удержишь? Приехал, а подарки подносить и некому! Вместо усадьбы отца Кристины только стены закопченные — пруссы перед самой ростепелью набег на Мазовию учинили. Рассчитали, поганцы, что по половодью за ними никто в погоню не пойдет.
Федор Алексеич — к князю Мазовецкому, тот утешил: трупа Кристины на развалинах не нашли, значит, жива — в полон увели. Погоди, говорит, реки в берега вернутся, пошлю дружину в Пруссию, глядишь, и невесту твою отыщем. Ну, Федор на месте, конечно, усидеть не смог, поехал к князю Ярославу во Владимир-Волынский. Тот другу посочувствовал, дал три сотни латных для похода на пруссов. Ратнинская сотня тоже пошла.
Лето в тот год рано началось, жара, сушь, ратники в доспехах так упревали, что, бывало, без памяти с коней валились, один Федор как железный, не ест и не спит. Как какого прусса живым возьмут, сам пытал страшно, все дознавался, где нужно его невесту искать. Нашли все-таки на одном хуторе. Батюшка Корней рассказывал, что поверить не мог, будто она до того красавицей была: худая, страшная, в волосах седые пряди, это в шестнадцать-то лет! А на шее полоса синяя и кожа ободрана — руки на себя наложить пыталась, да не дали, успели из петли вынуть.
Казалось бы, все хорошо кончилось, как в сказке — витязь суженую отыскал, от ворогов освободил, теперь честным пирком — да за свадебку… — мать примолкла и утерла тыльной стороной ладони скатившуюся по щеке слезу. То ли так переживала свой собственный рассказ, то ли как раз резала лук. — Только ты, Мишаня, сказкам не очень-то верь.
Мишка даже вздрогнул оттого, как разительно изменился на последней фразе голос матери. До этого она, словно и вправду рассказывала сказку, говорила слегка нараспев, вплетая в свою речь характерные для сказочников словесные обороты. Последние же слова были сказаны зло, с каким-то особым ожесточением.
— В сказках, сынок, ничего не говорится о том, что полонянки, по многу раз насилованные, битые, униженные, за месяц из девиц в старух превращаются. И о том, что, даже сохранив рассудок, невеста после всего этого в женихе такого же кобеля, какие над ней измывались, видит, сказочники тоже помалкивают.
Короче, в монастырь она уйти решила. Как Федор ни уговаривал, как ни пытался о любви их напомнить… Там еще, как на беду, поп латинский с дружиной мазовецкой был. Все стращал, что самоубийство, хоть и неудавшееся, грех великий. И лях один. Упился, дурак, прусского пива да и ляпнул, что русичи, мол, неразборчивы — готовы из-под кучи чужих мужиков подстилку замуж взять. Федор его даже на поединок вызывать не стал, так, голыми руками, шею свернул.
«Стоп, стоп, стоп, сэр! Что-то маман понесло, такие вещи пацану рассказывать… Может быть, лучше как-то закруглить разговор? Сама же потом жалеть будет».
Мать между тем все с таким же ожесточением продолжала:
— В общем, ушли ляхи, и поп Кристину увез. Ему-то выгода — других наследников у отца Кристины не осталось, значит, все имущество и земли Церкви отойдут. Федор потом говорил, что это ему наказание Божье за то, что первый раз из выгоды женился, а Кристине о первом браке ни словом не обмолвился.
Ушли ляхи, остался Корней воеводой над четырьмя сотнями латников, и поехало. Начали с того, что Федор хозяина хутора, где Кристину нашли, гвоздями к дереву около муравейника живым приколотил. Пока пиво допивали, в дорогу собирались да хутор жгли, всё слушали, как тот прусс, заживо съедаемый, диким голосом орет.
А потом… Два городища прусских начисто выжгли, а сколько деревенек да хуторов — бог весть. Что с людьми творили — Корней по сию пору поминать стесняется. В конце концов доигрались — попали в лесной пожар. То ли их собственный огонь догнал, то ли пруссы сами лес подожгли, чтобы их зверство прекратить, да только еле выбрались. Полон, добычу — всё бросили, некоторые даже заводных коней потеряли.
Домой вернулись — звери зверьми, а тут еще засуха, неурожай. Сколько баб в то лето в синяках от мужниных кулаков ходили, почитай, всё Ратное. Батюшка твой Фрол Корнеич, покойник, тоже не раз приложился…
«Ни хрена себе, сэр Майкл, это что же такое ваш либер фатер откаблучил, что мать до сих пор простить не может? Дела-а… Пора заканчивать беседу, а то еще чего-нибудь такого наслушаюсь…»
Мишка попытался подняться с бревна, но мать придержала его рукой:
— Сиди уж! Начали, так до конца расскажу.
— Может, потом как-нибудь? — осторожно возразил Мишка.
— Сиди слушай! Давно пора было рассказать, да все случая не было. Дед-то обязательно до последнего дня дотянул бы.
«Сурпрайз, сэр! Оказывается, мне это все зачем-то знать положено! Интересно, зачем?»
— Уехал боярин Федор в Киев. Там женился во второй раз, опять на боярышне из знатного рода, снова стал при посольствах службу править. Разбогател изрядно, князем великим отмечен был не раз. В Царьграде чем-то так отличился, что золотой шейной гривной пожалован был и землями.
И с семьей все ладно получалось. Лет десять жили душа в душу. Он со своей Евдокии пылинки сдувал, на руках носил — всю любовь, что первым двум женщинам недодал, на нее изливал. Детишек троих нажили — двоих мальчишек и девочку. Катериной назвали.
Мать помолчала, помешивая булькающую в котле кашу.
— Казалось бы, живи и радуйся. Только Господь наш, который есть Любовь, — мать саркастически скривила губы, — если уж взялся карать, то удержу не знает.
У Мишки от дурного предчувствия даже похолодело в животе.
— Сначала, — продолжала мать, — умер благодетель Федора — великий князь Святополк Изяславич. Пришел в Киев Мономах, и отец Евдокии в опалу попал, хотя Федора это не очень коснулось. А потом… На святки повез боярин Федор семью кататься. Сам верхом, а семья в санях. Разогнались по днепровскому льду, возница свистит, детишки визжат, Евдокия улыбается. Такими их Федор и запомнил. Полынью на Днепре тонким ледком затянуло да снежком запорошило, если не приглядываться, то и не заметишь. Конь туда со всего маху и влетел. Сам сразу с головой под лед ушел и сани с собой втащил. Как Евдокия успела Катерину на лед выбросить, даже и Федор сам понять не смог, а остальные все сгинули.
И запил Федор. Сначала понемногу, а потом, как с княжьей службы погнали… Да и кому он нужен-то такой? От прежнего великого князя остался — чужой, пьяница — дело доверить нельзя, хозяйство запустил, земли, князем Святополком пожалованные, так и не обустроил… На дочку и глядеть не хотел, все повторял, что если бы не она, так Евдокия спастись могла бы. Отправил Катерину к сестре Евдокии в Треполь.
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
