У Мужчины была лодка. Много лет она лежала на дачном участке, перевернутая кверху днищем. Зимой на ней нарастала шапка сугроба, а летом обнажались почерневшие извилины и трещины. По тому, как медленно загнивала лодка, Мужчина ощущал ход времени. Не быстрый, пульсирующий ход, а именно такой – размеренный и неспешный: шапка сугроба, извилина, трещина и снова по кругу – от шапки сугроба до новой трещины. Лодка была дорога ему, как память о Женщине. Он мог в подробностях представить ее, осторожно вступающую в слегка покачивающийся корпус, опускающуюся на скамью, боязливо хватающуюся за борта. Он даже помнил, как мальки суетились у его ног, когда он бережно отталкивал лодку от берега, как скрипели тогда уключины, как пахли скошенные луговые травы. Никогда больше он не ощущал такой пьянящий аромат.
Как-то раз она предложила взять кисточки и написать на борту каждый со своей стороны название лодки. Она написала его имя, а он – ее. Это была самая странная лодка на реке, лодка с двойным названием.
После завтрака Женщина брала сыновей, и они шли купаться. Мальчишки натягивали на себя резиновые круги и смешно бултыхались у берега. Потом она растирала их досуха, доставала из сумки игрушки, а сама ложилась на старое одеяло, сделанное из колючего верблюжьего меха, запрокидывала руки за голову и, щурясь, смотрела куда-то в глубину голубого, еще не знойного неба. Если лежать неподвижно, то наступала минута, когда казалось, что земля внезапно теряла притяжение и она взлетала над ней высоко-высоко, а потом вокруг нее начинали появляться воздушные шары, вначале один, потом несколько, потом еще несколько и еще. Шары были разных цветов, а один из них, самый большой, подплывал все ближе и ближе, она хватала его за ниточку, и он бережно опускал ее на землю, и она снова бежала, как в своем утреннем сне, но только уже там, на противоположном берегу. С размаху бросалась на песок, нежилась в его тепле и ждала, что вот сейчас уткнется носом в прибрежный ил их странное суденышко.
Мужчина молча курил, прислонясь к краю летней кухни, и поглядывал на виднеющуюся сквозь кусты сирени реку. Он обдумывал план действий, и этот план был связан с его лодкой, потому что лодка была связана с прошлым, а в том прошлом Женщина робко-робко вступала в ее качающийся корпус. Он докурил сигарету, погасил ее, смяв пальцами, и забросил далеко в кусты. Потом подошел к лодке и погладил ее шершавое днище. Дерево за день нагрелось и испускало едва уловимый запах илистого дна.
Ночью Женщине не спалось, и она, накинув на плечи цветастый платок, подаренный мужем, вышла к реке. Фонари не горели, было совсем темно, и противоположный берег скрывался за плотным, непроницаемым занавесом. Женщина думала, почему ее до сих пор так туда тянет, и решила, что она просто тоскует по себе, той семнадцатилетней, что навсегда осталась на другом берегу. Она пыталась сбросить это наваждение, обхватывала плечи руками, словно говорила себе: «Вот же я, здесь, а не там». Но душа все равно разрывалась от тоски.
А потом пошел дождь, и она осталась стоять, открывшись его теплым и сильным струям.
Самым тяжелым оказалось для Мужчины дотащить лодку до кромки воды. Шаг за шагом он, напружинив мышцы, стаскивал ее по прохладному ночному песку. Лодка сопротивлялась, скрипела, и ему казалось, что этот скрип далеко разносится по всей реке. Он садился на корточки, приваливался к одному из ее бортов, доставал сигарету и, пока курил, думал, что ночью на такой лодке к противоположному берегу – затея бессмысленная и невыполнимая. Но потом пошел дождь, и вопреки всему Мужчина решил не отступать.
Женщина по-прежнему стояла неподвижно. Платок сделался мокрым и тяжелым. Но дождь был теплый и даже, как показалось ей, какой-то светлый. Она вдруг снова почувствовала себя необыкновенно легкой, как будто стоит только сбросить с себя эту тяжелую, наполненную влагой материю и сразу за спиной расправятся крылья. Она подумала, что это были бы очень красивые крылья. А еще она представила, что летит, но не одна – Мужчина был рядом. И тогда она стала придумывать себе сон, что они летят высоко в небе, а потом, подогнув крыло, падают в какой-то белый туман, а из этого тумана проступает лицо Мужчины, его глаза. Глаза, которые так ей были знакомы, золотисто-карие цветки с черной сердцевиной посередине.
Мужчина греб яростно. Лодка постепенно заполнялась водой, но он знал, что дотянет до берега. Женщина внезапно увидела его, вынырнувшего из непроницаемой темноты, и тихо отступила, спрятавшись за старый разросшийся куст жасмина.
Мужчина с трудом вылез из лодки, поднатужившись, опрокинул набок, слил воду, а затем медленно вытащил ее на берег.
Ни одним движением не выдала Женщина своего присутствия.
Мужчина постоял немного и пошел вдоль берега к мосту, невидимому за потоками дождя. Лодку он оставил для нее, как память и как клятву.
Утром мальчишки обрадовались появлению невесть откуда взявшегося судна. Целый день они практически не вылезали из обшарпанного, полусгнившего корпуса. Женщина сидела рядом, обхватив руками колени. «До сих пор говорю его словами, – думала она. – Боже мой, до сих пор говорю его словами. Даже чувствовать стараюсь его чувствами, словно вся еще на том берегу рядом с ним в старом заброшенном доме».
Следующим вечером Мужчина на дачу уже не приехал. Он словно отрезал от себя ту часть своей жизни, в которой ходила по Березине странная лодка с двумя разными именами по обеим ее сторонам.
А свет в окнах дома, где жила Женщина, горел в этот вечер долго. Очень долго.
Прощальное воскресенье
Ну не любил Семен Маркович воскресенья. Все самые нелепые случайности выпадали для него почему-то именно на эти дни. Все неприятности словно ждали, когда наконец наступит выходной, чтобы приветливо помахать ему ручкой, дескать – мы тут. Вот и сегодня. Телефон зазвонил без четверти шесть. Семен Маркович, правда, уже не спал, лежал, уставившись в потолок, на который проецировались красные цифры новомодных часов – подарок от коллег на шестидесятилетие. Цифры ритмично сменяли друг друга, и на фоне этого зримого движения времени он пытался вспомнить свой сон.
Из глубины памяти всплывали разрозненные детали: какой-то человек, с головы до ног укутанный в черный балдахин, пытался жестами убедить его следовать за собой, рыжий кот выпрыгивал из темноты, хватал за штанину и рвал ее на части, а потом он оказывался вдруг в длинном и пустом коридоре со множеством распахнутых дверей – но все это не связывалось в единый сюжет, нужны были еще некие подробности, и казалось, они вот-вот выплывут из небытия, но как раз в это время и раздался долгий нетерпеливый звонок.
Тут только Семен Маркович вспомнил, что сегодня воскресенье и будить его в такую рань никто из знакомых или сослуживцев наверняка бы не стал. И тогда он понял, откуда этот звонок. Понял, потому что втайне ждал его. Ждал с того самого момента, как мама наотрез отказалась переехать к нему в Москву. Он даже знал, что будет делать после такого звонка, а потому заранее рассчитал самый быстрый маршрут – вначале из Домодедово самолетом в Минск, а оттуда на любом проходящем поезде до Бобруйска. Уложиться можно было часов за семь. Но это если только не в воскресенье. В воскресенье наверняка он нарвался бы на сильный ливень, шквалистый ветер или какие-нибудь снежные заносы, не обозначенные в прогнозе, а потом начались бы задержки с вылетом, сбой в расписании поездов, и в результате он опоздал бы к самому главному. К какому такому «самому главному» Семен Маркович ни разу для себя четко не сформулировал. Если бы мама уже покинула этот бренный мир, то задержка в несколько часов никакого значения не имела. Во всех остальных случаях она просто не стала бы его оповещать – такой у нее был характер. Она столько раз отказывалась от домработниц, которых Семен Маркович подыскивал ей, когда периодически приезжал в Бобруйск, что ее согласие на то, чтобы соседка покупала продукты, лекарства и помогала с уборкой, оценил как свою маленькую, но несомненную победу. Соседка и позвонила: «Мама в больнице, состояние тяжелое». «Успею?» – спросил Семен Маркович. «Не знаю», – ответила соседка.
