Прогулки по Крещатику сопровождались обычно чисто мужскими беседами. Обсуждались последние футбольные новости: кто лучший голкипер – Идзковский или Зубрицкий, почему на последнем матче весь стадион орал «Пашу на поле!», а как только его выпустили на поле, так же дружно орал «Пашу с поля!». Решали что делать, если на вечер в 13-ю женскую школу опять пригласят вентиляторов (летное училище) или бананов (артиллерийское училище). Название «вентиляторы» и «бананы» юные курсанты получили за эмблемы на погонах – пропеллер и мортира. Выясняли правда ли, что Березин стал мастером спорта по акробатике, Симкин – кандидатом в мастера по шахматам, Медведовский получил первый разряд по гимнастике, а Артемцева исключили за неуспеваемость и т. д.
В этот вечер, выйдя на Крещатик, я тут же присоединился к группе ребят с Софиевской улицы во главе с Горякой (Горячевым). Не успели мы пройти и одного квартала, как я наткнулся на Риту. Она была с подругой Ниной, такой же упитанной и жизнерадостной, как и Рита. Они предложили мне идти в парк к «Павлину», посидеть на скамеечке и побеседовать, только предварительно найти Эдика, который здесь где-то ходит, и позвать его с собой, потому что Нина сама стесняется к нему подойти. Рита была одета совсем по-летнему и выглядела весьма соблазнительно. Но у меня в этот вечер были другие, более серьезные планы. Я ей сказал, что у меня срочный разговор с приятелем, но как только я найду Эдика, я дам ей знать.
Возле Прорезной я встретил Розенфельда, который мне прояснил многое. Во-первых он мне сказал, что волна антисемитизма только набирает обороты, что еще неизвестно к чему приведут процессы над деятелями Еврейского Антифашистского Комитета, что все писатели и поэты, пишущие на еврейском языке, исключены из Союза писателей, что арестован поэт Гофштейн. Началась травля после статьи Пащенко в газете «Радянська Украина», закрыли альманахи «Хеймланд» и «Дер штерн», осудили писателя Леонида Первомайского. Кое-что я знал, так как начали травить моего дядю – профессора живописи Михаила Ароновича за формализм, но я думал, что это происки озверевших социалистических реалистов. Еще от Алика я узнал, что наша благороднейшая Зопа – махровая антисемитка, что она пролезла в партбюро и полна решимости бороться с беспаспортными бродягами и антипатриотами то-есть с еврейскими интеллигентами а также с их детьми не щадя своих сил. Кроме этого он мне сообщил, что не следует вообще беседовать на эту тему с кем попало. Избегать следует не так антисемитов, как Кравцова и Середенко, так как у них папаши служат в КГБ, хотя они об этом никому не говорят. И в заключение предупредил меня, что о нашем разговоре никто не должен знать.
Я понял, что мою родимую школу придется покинуть. Но идти в другую школу одному не хотелось. Нужно было найти напарника. Легче всего его можно было найти среди ребят, к которым наша Зопа питала такие же нежные чувства, как и ко мне. И такой напарник довольно скоро нашелся.
ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ
На кафедре его называли Яков Аронович. Аспирант кореец Тянь Хиун называл его Каваронч. Он совмещал работу в Академии, руководство кафедрой в институте, занятия с аспирантами и проектную работу. В институт он выходил всегда заблаговременно.
И в этот день он вышел из дому на 2 часа раньше, чем нужно было, чтобы попасть в институт. Он не стал садиться на трамвай, хотя второй номер шел прямо от дома до института. Он решил пойти пешком, чтобы иметь возможность хорошо подумать по дороге. У него не было машины, хотя зарплата члена-корреспондента Академии и профессора позволяла купить не только «Москвич-401», но и «Победу». В Академии мало кто имел машины, это не было принято, да и хлопотно. Станций техобслуживания не было. Собственная машина была у президента Академии, так ему приходилось держать шофера, а машина стояла в гараже Академии.
Мысли возвращались к позавчерашней телефонной беседе. Позвонила секретарь из деканата института.
– Яков Аронович, вы должны быть послезавтра на открытом партсобрании факультета.
– Почему «должен»? Я не член партии.
– Мне так сказал Шлаканев Георгий Власович-он же наш парторг.
– А какая повестка дня этого собрания?
– Сейчас я возьму обьявление и вам зачитаю… Вы слушаете? «Деятельность профессорско-преподавательского состава архитектурного факультета в свете последних решений партии и правительства об антипатриотизме, космополитизме и низкопоклонстве перед Западом». Шлаканев попросил, чтобы я вам позвонила и персонально пригласила присутствовать на этом собрании.
Он знал, что это было приглашение на казнь.
– А кого еще из членов моей кафедры попросил персонально пригласить Шлаканев?
– Иосифа Юльевича Каракиса и Василия Моисеевича Онащенко.
«Да, это было начало, – размышлял он. – Интересно, до какого состояния пойдут расследования антипатриотической деятельности: ограничатся ли они только издевательствами в прессе и увольнениями, или пойдут дальше, как в тридцать седьмом? Мерзавец Шлаканев все время прикидывался преданным учеником, а сейчас уже две недели избегает встречи с ним – все передает через секретаря».
Он шел по Владимирской и только что прошел угол Рейтерской. «Не дай бог только попасть в это здание, запроектированное Владимиром Алексеевичем». Напротив возвышалось серое мрачное здание КГБ. «Щуко проектировал его как губернское земство. Однако оно очень легко приспособилось к этому жуткому ведомству, причем настолько удачно, что немцы во время оккупации не стали его разрушать, а сразу же разместили в нем гестапо. Мне очень нравились проекты Щуко, – вспоминал он, – особенно театр в Ростове-на-Дону и библиотека Ленина. Но эту раннюю его постройку я не любил. Самым неприятным элементом была роскошная дубовая входная дверь, которая никогда не открывалась. Близлежащие, ничем не приметные, здания также принадлежали КГБ, и они были связаны с ним подземными переходами, чтобы люди не видели «сексотов». Слово то какое противное, а значение еще хуже – секретный сотрудник. Я запомнил Щуко хорошо – тихий голос, большие залысины и очки в тонкой оправе. Меня познакомили с ним на первом Всесоюзном сьезде архитекторов в Москве. Он пригласил нас в свою мастерскую – Вторую мастерскую Моссовета. На стенах мастерской висели перспективы проекта Дворца Советов и библиотеки Ленина, которые он выполнял совместно с Гельфрейхом. Они оба и были руководителями этой мастерской. Интересно, как это могут руководить мастерской сразу два человека? Кстати, я так и не знаю – Гельфрейх еврей или немец. Его тоже могут привлечь к ответственности за Ростовский театр, и не посмотрят, что он орденоносец. Что-то у меня мысли прыгают. Это от нервов. Нужно сосредоточиться и подготовить свое выступление.
Они привыкли, что я во время выступления говорю им различные веселые вещи. Никаких шуток – избави боже. Как бы они не стали со мной шутить. За что же они собираются меня особенно пробирать? Судя по составу подсудимых – за былой конструктивизм. Но я же после первого сьезда архитекторов и переезда в Киев вместе со столицей перестроился на неоклассику – советский ампир, который они именуют социалистическим реализмом. Да, это было тяжело, но положение было безвыходным. Профессор Макаренко заплатил за это жизнью. Не станут же они пробирать меня за санаторий «Украина» в Гаграх, где по сегодняшний день отдыхает все ЦК и Совет Министров и с восторгом отзываются о нем. Но об этом говорить нельзя. Избави боже расхваливать себя за конструктивистские постройки. Этого не прощают. Нужно признавать свои ошибки – это любят».
