Глава I
Между тем Наполеон всё еще был в Париже, среди своих высших сановников, которые были напуганы перспективами ужасного столкновения. Они больше не хотели ничего приобретать, но могли многое потерять; их интерес соответствовал общему желанию народов, уставших от войны; не обсуждая полезность экспедиции, они трепетали при ее приближении. Но они признавались друг другу в этом лишь по секрету, то ли из боязни нанести обиду или утратить доверие народов, то ли опасаясь за результаты. По этой причине они хранили молчание в присутствии Наполеона и даже делали вид, что не знают о войне, которая уже значительное время была предметом разговоров всей Европы.
Но эта заслуживающая уважения неразговорчивость становилась неприятной; Наполеон подозревал, что ее причиной скорее является неодобрение, чем скрытность. Покорность не удовлетворяла его, он хотел, чтобы она сочеталась с убежденностью, и это была бы новая победа. Кроме того, никто не был уверен больше, чем он, в силе общественного мнения, которое, согласно ему, создавало или разрушало троны. Короче говоря, он хотел убеждать любым образом — средствами политики или эгоизма.
Таковы были чувства Наполеона и окружавших его больших людей; когда завесу секретности собирались снять и война становилась очевидной, их молчание перед ним выглядело более неосмотрительным, чем риск уместных слов. Некоторые из них начали высказываться, и император ожидал того же от других.
Камбасерес указал ему на возможные непредвиденные случайности: «Нужно закончить начатое. Нельзя остановиться в середине быстрого подъема, недалеко от вершины.
Европа приняла ваш гений, Франция должна стать центром и основанием Европейской империи; великую и цельную Францию устроят только слабые государства вокруг нее, они должны быть разделены так, что любая коалиция между ними будет презренной и просто невозможной; но раз цель такова, то почему вы не беретесь подчинять и разделять то, что вас окружает?»
На это возражение Наполеон ответил, что таков был его план в 1809 году, в войне с Австрией, но неудача при Эсслингене расстроила этот проект; после заключения договора в Тильзите он хотел при посредничестве Мюрата укрепить союз с Россией брачными узами, но отказ русской великой княжны и ее торопливый брак с герцогом Ольденбургским заставили его жениться на австрийской принцессе и создать союз с Австрией против российского императора.
Он не создает обстоятельств, но не позволит им обойти его; он осмысливает все обстоятельства и держит себя в наилучшей готовности к наступлению любого из них; он точно знает, что для выполнения его планов нужно двенадцать лет, но он не может терять время и ждать так долго.
Что до остального, то он не провоцировал эту войну; он был верен своим договоренностям с Александром; доказательством этого служит холодность его отношений с Османской империей и Швецией — первая целиком отдана в руки России, вторая лишилась Финляндии и даже Аландских островов, расположенных вблизи Стокгольма; он ответил на обращение несчастных шведов советом сделать уступку.
Несмотря на это, в 1809 году, когда русская армия должна была действовать заодно с Понятовским в Австрийской Галиции, она пришла слишком поздно, была слишком слабой и вела себя предательски; затем Александр указом от 31 декабря 1810 года изменил континентальной системе и своими запретами объявил настоящую войну французской коммерции. Наполеон отлично понимал, что русский национальный интерес и дух заставили Александра сделать это; но затем он дал знать российскому императору, что осведомлен о его положении и готов принять любые меры для обеспечения его покоя; однако Александр, вместо того чтобы изменить указ, собрал 80 тысяч солдат под предлогом поддержки таможенных служащих и позволил Англии подкупить себя, отказался признать 32-ю дивизию и потребовал от Франции вывести войска из Пруссии — требование, равносильное объявлению войны.
Принимая во внимание эти жалобы, многие из которых были хорошо обоснованными, некоторые люди полагали, что гордость Наполеона была задета отказом России принять его предложение о брачном союзе, и поэтому он сделал шаг на пути к войне, лишив русскую принцессу ее Ольденбургского герцогства.
Все эти страсти, которые целиком управляют другими людьми, имели лишь слабое влияние на гений столь непреклонный и громадный; самое большое, что они могли сделать, — дать первый толчок, заставивший его начать действовать раньше, чем он того желал. Но даже не проникая столь глубоко в замыслы его великого ума, можно выделить один очевидный факт: мысль, которая могла подтолкнуть его к началу решительной борьбы, — существование империи, всё еще молодой, соперничавшей с его Империей в величии и растущей день ото дня, в то время как Французская империя, уже зрелая, как и ее император, могла только уменьшиться.
На какую высоту ни вознес бы Наполеон свой трон на западе и на юге Европы, он всё же видел перед собой северный трон Александра, всегда готовый властвовать над ним благодаря своему вечно угрожающему положению. На этих обледенелых вершинах, откуда обрушивалось на Европу в былые времена столько варварских нашествий, Наполеон замечал образование элементов для нового вторжения. До этого времени Австрия и Пруссия являлись достаточной преградой, но он сам ее опрокинул или ослабил. Таким образом он остался один — и только он один являлся защитником цивилизации, богатства и владений народов Юга против невежественной грубости, алчных вожделений неимущих народов Севера и честолюбия их императора и его дворянства.
Было очевидно, что только война могла разрешить этот великий спор, эту великую и вечную борьбу нищего с богатым. Однако, с нашей стороны, эта война не была ни европейской, ни даже национальной. Европа против своего желания участвовала в ней, так как целью этой экспедиции было усиление того, кто ее победил. Франция же, истощенная, жаждала покоя. Сановники, образовывавшие двор Наполеона, пугались этой войны, рассеивания наших армий от Кадиса до Москвы. Сознавая необходимость, вытекающую из великого спора Юга и Севера, Запада и Востока, они всё же не считали доказанной безотлагательность этой войны. Они понимали, что шанс поколебать решимость человека, провозгласившего принцип: «Есть люди, чье поведение обычно определяется обстоятельствами, — и лишь иногда чувствами», — заключается лишь в том, чтобы взывать к его политическому интересу. В соответствии с этим один из министров[7]Наполеона сказал ему, что его финансы «нуждаются в покое», но он ответил: «Напротив, они находятся в затруднительном положении и, следовательно, нуждаются в войне». Другой[8]добавил, что «положение с доходами никогда не было более успешным и, несмотря на предъявленный счет от трех до четырех миллионов, просто восхитительно находить Францию необремененной какими-либо срочными долгами; но это процветание близится к концу, поскольку в 1812 году должна начаться разорительная кампания; до этого времени война окупала себя, но мы более не можем жить за счет Германии, поскольку она стала нашим союзником; напротив, нужно будет поддерживать ее контингенты без надежды на компенсацию, каким бы ни был результат; мы должны оплачивать в Париже каждый рацион хлеба, который будет потреблен в Москве; на новых полях брани ничего нельзя приобрести, кроме славы; Франция не может субсидировать всю Европу, особенно в то время, когда Испания истощает ее ресурсы».
