В вестибюле школы монахини поместили и держали круглый год большие ясли. В хижине там находился маленький Иисус вместе с отцом и матерью, рядом с ними стояли вол и ослик, а вокруг высились горы, виднелось ущелье. Все это было из папье-маше, и обитало там только одно-единственное стадо овец. Каждая овечка обозначала какую-нибудь ученицу, и, в зависимости от поведения, ее либо переставляли ближе к хижине Иисуса, либо отодвигали подальше от нее.
Каждое утро, направляясь в классы, мы вынуждены были проходить мимо и отмечать, кто из нас где находится. По другую сторону хижины был глубокий обрыв, и именно туда сбрасывали заблудших овечек — самых плохих учениц; задние ножки овечек буквально висели над пропастью. От шести до десяти лет вся моя жизнь проходила в жестокой зависимости от того, куда переставляли мою овечку. Надо ли тебе пояснять, что она очень редко удалялась от края обрыва.
В глубине души я всем сердцем желала выполнять заповеди, которым меня учили. Стремилась, по-видимому, в силу естественного чувства конформизма, присущего детям, но не только поэтому. Я действительно была убеждена, что нужно быть доброй, нельзя лгать, нехорошо быть тщеславной. И тем не менее моя овечка всегда оставалась на самом краю пропасти. Почему? Из-за пустяков.
Когда я в слезах приходила к матери-настоятельнице и спрашивала, почему меня снова, в который уже раз, отодвинули подальше от Иисуса, она отвечала: «Потому что вчера у тебя был в волосах слишком большой бант… Потому что одна твоя подруга слышала, как ты, выйдя из школы, напевала песенку… Потому что ты не вымыла руки перед едой». Понимаешь? И тут мои провинности тоже были чисто внешними. Совершенно такими же, как те, в которых меня упрекала моя мать. То, чему нас учили, не было последовательным и логичным, нас учили конформизму.
Однажды, когда моя овечка оказалась у самого края обрыва, я не выдержала и разрыдалась. «Но я же люблю Иисуса!» — проговорила я. Тогда монахиня, стоявшая поблизости, знаешь что ответила мне? «А, так ты не только неряха, но еще и лгунья! Если б ты действительно любила Иисуса, в твоих тетрадях было бы гораздо больше порядка». И щелчком указательного пальца отправила мою овечку прямиком в пропасть.
После этого случая я не спала, наверное, месяца два. Стоило мне закрыть глаза, как я сразу же чувствовала, что матрац подо мной начинает пылать и какие-то жуткие голоса ехидно ухмыляются: «Ну подожди, теперь-то мы доберемся до тебя!» Разумеется, я никогда не рассказывала ни о чем родителям. Увидев, как я осунулась, какой стала нервной, моя мать заключила: «Девочка истощена», и я, не пикнув, покорно глотала ложку за ложкой живительный сироп.
Кто знает, сколько тонких и умных людей навсегда отошли от религии из-за подобных душевных травм, случавшихся в детстве. Всякий раз, когда слышу, как кто-нибудь вспоминает про чудесные школьные годы и сожалеет о них, поражаюсь. Мне же время, проведенное в школе, помнится как одно из самых ужасных за всю жизнь; более того, оно, бесспорно, и было самым ужасным из-за чувства бессилия, какое я неизменно ощущала тогда. Все годы, проведенные в начальной школе, я мучительно разрывалась между желанием остаться верной тому, что изначально жило в моей душе, и желанием примкнуть к тому, во что верили другие, хотя и видела всю их фальшь.
Странно, но, вспоминая сейчас ощущения тех лет, я начинаю думать, что у меня возрастной перелом произошел не в отрочестве, как это бывает обычно, а именно в годы раннего детства. Глобальные метафизические проблемы постепенно отодвинулись на второй план, уступив место новым и невинным фантазиям.
По воскресеньям я вместе с матерью ходила в церковь к мессе и на все другие предписанные праздники, со смиренным видом опускалась на колени, чтобы принять просфору, но, проделывая все это, думала совсем о других вещах: ведь это был лишь один из многих спектаклей, какие я должна была играть, чтобы жить спокойно. Вот почему я и не записала тебя на религиозный час и никогда не сожалела, что не записала. Когда же ты с детским любопытством задавала мне вопросы на эту тему, я старалась ответить тебе точно и ясно, уважая тайну, которая живет в каждом из нас.
Когда же ты перестала задавать вопросы, я тоже прекратила подобные разговоры. В таких вещах нельзя вынуждать человека или подталкивать его, иначе получится, как с уличными торговцами. Чем усерднее они нахваливают свой товар, тем больше люди подозревают, что их надувают. В общении с тобой я пыталась хотя бы не погасить то, что уже было достигнуто. Ну а в остальном… Я решила подождать.
Не думай, однако, что мой путь был таким уж простым. Хотя в четыре года я и догадалась о существовании некого дыхания, которое овевает все сущее, в семь лет я уже совсем забыла о нем. Поначалу, это верно, я еще слышала некоторое время музыку в своей душе, она звучала совсем тихо, как фон, но звучала. Это было похоже на шум потока в глубоком горном ущелье. Если встать у самого обрыва и прислушаться, то можно различить его. А с течением времени горный поток превратился в старый, испорченный радиоприемник, который вот-вот совсем заглохнет. Звук то прорывался очень громко, то пропадал вовсе.
Родители не упускали случая упрекнуть меня за привычку напевать. Однажды за обедом отец впервые в жизни даже ударил меня по лицу только за то, что у меня вырвалось «Тра-ля-ля». «За столом не поют!» — прогремел отец. «Не поют, тем более если ты не певица!» — поддержала мать. Я плакала и повторяла сквозь слезы: «Но у меня ведь душа поет».
Все, что не имело прямой связи с конкретным материальным миром, было для моих родителей абсолютно непостижимо. Как же мне было сохранить в себе эту музыку? Для этого надо, наверное, быть истинной святой. Моя же судьба обрекла меня на жестокую обыкновенность.
Мало-помалу музыка, звучавшая в моей душе, исчезла совсем, а с нею улетучилось и ощущение необыкновенной радости, которое не покидало меня в раннем детстве. Утрата такой радости огорчила меня больше всего на свете. Впоследствии, представь себе, я была даже счастлива в своей жизни, но любое счастье по сравнению с радостью столь же блекло, как электрическая лампочка в солнечный день. Счастье всегда предметно, люди, как правило, счастливы обладанием чего-то, это чувство, существование которого зависит от внешнего мира. А радость, напротив, непредметна. Она владеет тобой без всякого видимого повода, по своей сути она подобна солнцу — горит, сжигая собственное сердце.
С годами я ушла от себя самой, отказалась от всего самого глубокого, что во мне было, чтобы стать другим человеком — таким, каким меня хотели видеть родители. Я рассталась с собственным «я», чтобы приобрести характер. Характер — и ты еще будешь иметь случай убедиться в этом — гораздо более ценится в жизни, чем самобытная личность.
Но характер и личность, вопреки общепринятому мнению, никогда не ладят между собой, более того, чаще всего оба высокомерно исключают друг друга. У моей матери, например, был сильный характер, она была твердо уверена в каждом своем поступке, и не существовало ничего, абсолютно ничего, что могло бы поколебать ее уверенность. Я же росла ее полной противоположностью. В обычной жизни не существовало ничего, что могло бы увлечь меня, вызвать восторг. Всякий раз, когда нужно было сделать какой-нибудь выбор, я так долго колебалась в нерешительности и медлила, что в конце концов тот, кто был рядом, потеряв терпение, сам решал за меня любую проблему.
