– Надеюсь, ничего серьезного? – спрашивает мадам.
Он уверяет, что ничего.
У него в комнате так же холодно, как и накануне, то есть на один-два градуса холоднее, чем на улице. Дров так и нет. Нужно будет поговорить с Мари, когда она пойдет к себе на чердак, попросить, чтобы она сделала необходимые распоряжения, хотя, судя по ее виду, она, скорее всего, даже не подумает. Следствие ее свободомыслия? Он не уверен – хотя эта мысль сразу же вызывает смущение, – нужна ли ему эта современность, если в результате у него пусты и камин, и умывальник.
Развернув сверток, Жан-Батист раскладывает шлафрок на кровати, потом снимает фисташковый кафтан, аккуратно его складывает и натягивает шлафрок. Он широченный. Жан-Батист закутывается в него с ног до головы. «Можно завернуть таких двоих», – думает он. К шлафроку прилагается шапочка – подарок от месье Шарве – феска, сшитая из такой же красной ткани. Он снимает парик, надевает феску. Из зеркала в темном помещении, освещенном одной лишь свечкой, на него смотрит римский сенатор. Или, может, мальчишка, который тайно пробрался в родительскую комнату и напялил отцовский халат. Хотя такого одеяния у его отца отродясь не бывало. Отец этот наряд не одобрил бы и уж точно бы не обрадовался, увидев в нем своего старшего сына. Вероятнее всего, он бы посмеялся или разгневался.
Жан-Батист отворачивается от своего отражения в зеркале и переводит взгляд на гравюру с мостом Риальто, что висит на гвозде над каминной полкой. Если он собирается носить такой халат, то надо, чтобы вместе с ним он усвоил и высокие мысли. Недостаточно просто изображать философа. Он должен читать, работать, размышлять. Он поднимает полы шлафрока, как это делают женщины, ступая по грязной улице, – а он не раз это видел, садится за стол и, придвинув ближе свечку, открывает второй том «Естественной истории» Бюффона. Бледно-желтая соломинка служит ему закладкой. Нахмурившись, он замирает над страницей. Классификация рыб. Хорошо. Отлично. Он справляется с целым абзацем, прежде чем слова начинают уплывать от него черными переливающимися косяками, оставляя за собой лишь образы прошедшего дня, постыдной и непростительной траты времени и денег. Он видит внутреннее убранство кладбищенской церкви, Армана, превратившегося в увеличенного в размерах чертенка и взгромоздившегося на органную скамью, видит себя, спрятавшегося вместе с органистом от настоятеля, видит женщину, Австриячку, которая покупает маленький кусочек сыра и глядит на них обоих, на мгновение остановив свой взгляд прямо на нем, эту женщину, всем чужую, которой все сторонятся. Потом Пале-Рояль, кукол, трущихся бедрами друг о друга, восковую принцессу. И улыбающегося Шарве, у которого во рту полно блестящих булавок…
Заложив страницу соломинкой, он закрывает книгу, вертит в руках медный циркуль. Один Господь ведает, куда запропастилась Мари. Придется поговорить с ней завтра. Больше ждать он не намерен.
Он снимает башмаки и фисташковые кюлоты. Он удивлен и слегка смущен, обнаружив, что у него эрекция. Довольно странный эффект после пьянства. Экое, оказывается, было возбуждающе чувственное вино! Он щупает свою мужскую плоть сквозь ткань рубашки. Может, жизнь тела и есть истинная жизнь? А его сознание – не более чем причудливо мерцающий свет, подобный огням святого Эльма, которые матросы видят на концах мачт посреди Атлантики? Он переваривает эту мысль (в которую вовсе не верит), держа свой член, как перо, которым можно было бы ее записать, но вдруг его заставляет вздрогнуть шорох в коридоре, медленное царапанье когтей о дерево – звук, к которому он уже начал привыкать. Он ждет. Вот опять. Он подходит к двери. Открывает. На него своими загадочными желтыми глазами снизу вверх смотрит Рагу, глазами, которые, кажется, сами обладают свойством светиться в темноте, подобно некоторым цветам. Наклонившись, он гладит животное по голове, чешет ему рваное ухо.
– Очень хорошо, друг мой. Только не вонзи мне в горло свои когти посреди ночи.
Тут он замолкает, услышав какое-то движение в другом конце неосвещенного коридора. Присматривается. Это Зигетта Моннар. Она в ночной рубашке, ее волосы расчесаны и, распущенные, свободно лежат на плечах.
– Кот, – говорит он.
– Рагу, – говорит она.
– Да.
Выпрямиться он не может, ибо все еще возбужден. Даже при столь тусклом освещении это невозможно скрыть.
– Должно быть, уже поздно, – говорит он.
– Надеюсь, вам у нас нравится, – говорит она.
– Уверен, мне здесь будет хорошо.
– Вы уже начали работать?
– Сделал кое-какие… приготовления.
Она кивает.
– Тогда доброй ночи, месье.
– Доброй ночи, мадемуазель.
Девушка поворачивается и проскальзывает в свою комнату. Жан-Батист стоит, чешет спину и смотрит на нелепую марионетку, наконец-то склонившуюся в поклоне у него между бедер. В изножье кровати Рагу вылизывает свои лапы. Жан-Батист убирает шлафрок и, сложив его, вешает на спинку стула. Задувает свечу, забирается в сыроватое пространство под одеялом. Потом…
– Кто ты? Я Жан-Батист Баратт. Откуда ты? Из Белема, это в Нормандии. Каково твое ремесло? Я инженер, учился в Школе мостов…
В некоторые ночи это звучит убедительнее, чем в другие.
Глава 7
По кладбищу Невинных идет девушка. В одной руке она несет курицу на веревке, обвязанной вокруг птичьих ног, в другой – плетеную корзину, где полно овощей, а еще лежит буханка черного хлеба и несколько фруктов. Как всегда, она была на рынке одной из первых. Ее легкая фигурка, густые золотисто-каштановые волосы хорошо знакомы служанкам, основным утренним покупательницам. У какой бы лавки ни остановилась девушка, продавцы никогда не посмеют ее обсчитать. И никогда ей не надо мять или щупать товар, нюхать его или надрезать, как это делают помощницы кухарок своими обветренными пальцами или костлявые матроны экономных хозяйств, живущие на грани бедности. Девушку обслуживают быстро, с уважением. Возможно, лоточники еще справятся о здоровье ее деда, поговорят о его деревенеющих суставах, но никто не станет задерживать эту покупательницу больше положенного. Не то чтобы ее не любят. Разве в Жанне есть что-то, что можно не любить? Но она рождена по ту сторону кладбищенской стены, в том месте, о котором сейчас, в последней четверти восемнадцатого столетия, многим не хотелось бы вспоминать. Она милая, симпатичная и воспитанная. Но еще это юная вестница смерти с золотисто-каштановыми волосами.
Утро холодное и удивительно ясное. Вот движется тень девушки, вот курица плавно скользит по подмерзшей траве рядом с нею, а сама девушка идет по тропинке – тропинке, протоптанной лишь ее ногами – от двери, что выходит на Рю-о-Фэр, до домика пономаря у церкви. Земля, по которой она ступает, местами неровная, в небольших углублениях, там, где осела чья-то могила, трава полегла. Невнимательный посетитель, тот, что не знает, куда идти, мог бы провалиться в одну из таких ям, провалиться по пояс или по плечи и даже полностью сгинуть. Но только не Жанна.
