— Нет. Разве я имею право на вас сердиться?
— Конечно, — она улыбнулась так нежно, что он похолодел. Еще два часа, уговаривал он себя. Потерпи. Совсем недолго.
— Жермен, — сказала Сабина, серьезно глядя на него. — Я, вероятно, вас огорчу.
— Я слушаю, дорогая, — ответил он рассеянно. Он приготовился не слушать, не обращать внимания на слова, взгляды и просьбы, потому что все это доставляло ему невыносимую, нечеловеческую боль.
Она нервно затянулась. Аккуратно, изящно стряхнула пепел.
— Вы, вероятно, еще не поняли, — отрывисто произнесла она. — Я не люблю вас.
Барон окаменел. А она, коротко заглянув ему в глаза, опустила взгляд и заговорила быстро-быстро.
— На какой-то момент мне показалось. Но это не так. Я очень хорошо к вам отношусь, это правда. Если захотите, я конечно же буду продолжать нашу связь, мне действительно с вами приятно. Наверное, я буду рада иметь от вас ребенка. Не сейчас, позже — когда получу прибавку. Я не хочу стать зависимой. Но я… люблю человека… который оставил меня. Давно. Наверное, я буду любить его всегда. Я ваша, поймите, но…
Барон недоверчиво смотрел на нее. Она куснула губу.
— Теперь как вы скажете, так и будет.
С улицы раздался нарастающий, горячечный грохот многочисленных копыт. Кто-то тоненько завизжал, и сейчас же угрюмый хриплый голос взревел: "Именем короля!" Возле головы графини, всколыхнув пышную ее прическу, грозно пронесся жесткий темный вихрь, и короткая стрела со свербящим тугим звуком, трепеща, вонзилась в стену; странная тень ее легла на стол, между рюмкою арманьяка и салатом "шу-каротт". Сабина, даже не вздрогнув, курила.
— Право, графиня… — потрясенно выговорил барон.
Она вскинула на него удивленные глаза.
Грохот галопа пролетел мимо и исчез вдали.
Словно воздух стал свежее и свет — ярче. Она не любит, с восторгом понял барон. Удивительное чувство беспредельной свободы затопило его. Не любит! Он не виновен!! Она просто рада быть с ним, как он — с ней; ему не надо притворяться!
Лопнула извечная завеса. Прорвался круг мыслей и чувств, обкатанных и затверженных десятилетиями, и нечто совершенно новое полноправно и цельно вошло в мир барона, в самые сокровенные его бездны. Словно впервые барон почувствовал, как прекрасна дама, сидящая с ним рядом. Словно впервые увидел, как расцветает ее улыбка.
— Графиня… — выговорил он. — Я всей душою молю вас о разрешении по-прежнему быть подле вас… — он запнулся, но слова сами сыпались изо рта, и лишь вслушиваясь в их чарующие звуки он осознавал их неожиданную и неоспоримую правоту. — Я почту за честь, если вы дадите мне возможность продолжать мои попытки завоевать ваше неуступчивое сердце…
Она засмеялась.
Словно впервые барон увидел, как нежно и привольно она смеется.
Она не посягает на прошлое!
— Жермен, не надо, — сказала она. — Я рада, что вы останетесь, но пусть все будет как было.
Потом они болтали о пустяках. Барон легко смеялся, чувствуя восторг и преклонение. Сейчас мы поедем к ней, думал он, и от юного возбуждения его била дрожь. К ней, только к ней. Никогда — ко мне.
— Ну, мне пора, — сказала Сабина и поднялась. — К сожалению, Жермен. Нет-нет, не надо меня провожать…
— Позвольте, графиня! — изумился барон. — Это безумие!
— Я с удовольствием пройдусь пешком.
— Одна, в столь поздний час… Разве позволительно даме вашего положения…
— Я люблю быть одна.
— Да, разумеется… но улицы города Парижа ночью опасны…
— Жермен, сейчас не средневековье! — засмеялась она.
— Что? — не понял он и швырнул деньги на столик. — Вы… не позволите мне быть сегодня с вами?
Она мягко взглянула на него.
— Я позову вас… послезавтра. И буду рада. Хорошо?
Он уже открыл было рот, чтобы повторить свою просьбу, но смолчал. Что ж, пусть. Безмятежность не откликается на просьбы, ему ли этого не знать. Обида душила его. Он улыбнулся самой галантной улыбкой и произнес, с трудом выдавив эту злобную чушь:
— Воля дамы — закон.
— Чао, — она легко поцеловала его в щеку.
— Салю.
Послезавтра, думал он, садясь в машину. Послезавтра… Он горел. Он с силой стиснул баранку обеими руками, жилы рельефно проступили под смуглой кожей. Оглянулся на графиню. Немыслимо. Придерживая платье, чтобы не мешало при ходьбе, чтобы пышная жемчужная оторочка не касалась тротуара, она медленно проплыла мимо — ослепительно женственная, недоступная. Барон, кусая губы, смотрел ей вслед. Так и не обернувшись, даже не махнув ему на прощание, она исчезла за углом. Как же она пойдет одна? Немыслимо. Барон вновь вышел из машины, желая все же броситься следом, но вдруг ему пришло в голову, что за углом ее ждут, оттого-то она и отделалась от него. Он похолодел от ярости; немедленно он услышал доносившийся из-за угла мужской голос и серебристый смех графини. Стиснув эфес шпаги, барон ринулся в погоню. Но там уже никого не было, улица была пустынна, только в полусотне шагов впереди медленно шла, удаляясь, какая-то простолюдинка в невообразимо бесформенном и безобразно коротком одеянии. Барон вбросил шпагу в ножны. Наверное, их ждала карета.
Он взгромоздился на сиденье. Ударил кучера тростью меж лопаток: "Трогай!" Тот что-то невнятно пробормотал, фыркнул мотор, экипаж качнулся и, набирая скорость, помчался к замку — только асфальт черной лентой полетел под колеса.
— …Левая оппозиция в целом одобрила новую программу борьбы с преступностью, — монотонно бубнил паук, чуть раскачиваясь в центре паутины, — однако оговорив, что не приходится рассчитывать на ее успех, пока существуют организации типа крайне левых "Красных бригад" или крайне правого "ОАС Нуво", равно финансируемые монополиями и зачастую выполняющие их щекотливые поручения…
Послезавтра, думал барон. Послезавтра. Иногда он произносил это слово вслух.
Он не находил себе места от какого-то странного беспокойства. Впервые в жизни он подумал плохо о своей даме. Раньше он думал плохо лишь о себе. Потому, быть может, что в графине впервые увидел существо, равное себе, а не беспомощную сильфиду, слабость и наивность которой, вкупе с его собственной изначальной виновностью, оправдывают любую ее подлость? Он чувствовал, что поступил неправильно. Прежде он никогда не чувствовал так. Даже когда убивал. Графиня казалась ему ценнее всех, с кем когда-либо прежде сталкивала его судьба, и именно ее, именно поэтому он бросил в чужие объятья…
Убежал, стыдил себя Жермен, в муках бродя по спальне. Убежал…
Он решительно подошел к паутине и отодрал ее край. Серые колышущиеся клочья повисли бессильно и бесприютно; паук, мягко топоча по стене, в панике забился в угол. Раскаяние остро резануло Жермена, он осторожно взял повисший край и перевесил паутину так, чтобы открылся доступ к запыленному телефону. Взял паука на руку, тот сидел смирно, но видно было — обижался.
