Он медленно приблизился.
— Ты неожиданно… ты всегда так редко и так неожиданно…
— Конечно, — ответила она просто. — Зачем приходить, когда ты и так ждешь? Неинтересно.
Они помолчали. Он подошел вплотную.
— Опять неудача? — спросила она.
— Да.
— Я же говорила. Помнишь, я же говорила. Ты никогда не встретишь замены. И всегда будешь один.
— Да.
Он попытался коснуться ее волос, но она гибко уклонилась. Когда-то этим движением она уклонялась, играя и дразня, теперь — всерьез.
— Почему ты появляешься лишь когда мне плохо?..
— Когда тебе хорошо, с тобой скучно. Ты такой глупый… — она хихикнула. — А потом… когда тебе хорошо, ты можешь посмотреть на меня новыми глазами, сравнивая с теми, кто сделал тебе хорошо. А ты должен любить только меня.
— Да.
Она улыбнулась, чуть ежась от сквозняка.
— Знаешь, — доверительно сказал он, — иногда мне кажется, что тебя вообще никогда не было. С самого начала была только картина в золотой раме.
— Может быть.
— А иногда мне кажется, что ты и не умирала совсем, а просто убежала. Потом, как говорят, ты вышла за какого-то маклера, с которым познакомилась у меня на глазах — когда мы ужинали в "Жоли жардэн", он случайно подсел за наш столик… А я, дурак, взял его на работу, в клинику…
— Может быть, — она, улыбаясь, надавила ему на нос. Он с силой схватил ее за локоть и заломил назад; она вскрикнула, запрокинувшись так, что черный поток ее волос едва не касался постели.
— Будь со мной этой ночью.
Она даже не пыталась высвободиться. Ждала, когда он выпустит ее сам. Знала, что он выпустит ее сам.
Он выпустил ее.
— Я ужасно люблю тебя, — сказала она задумчиво. — Почти как себя. А если женщина столь горячо любит, у нее сразу же сделается ребенок. Что я буду делать в картине с ребенком? — она взглянула ему в глаза, как бы ища защиты. — Это нарушит композицию.
Взгляд ее был наивен и чист. Она помедлила и добавила:
— Ведь я должна быть юной. Всегда.
— Я сейчас позову слуг, — тихо произнес он. — Буду держать тебя, а они сожгут картину. И ты останешься здесь.
— Я умру вместе с ней, — ответила она безмятежно. — Исчезну. Разве ты не понимаешь?
Он молчал.
— Я же без этого ничто. Без цветущих яблонь, без золотой рамы, в которую ты меня вставил.
— Почему? — хрипло спросил он.
— Потому что… потому, — она улыбнулась вновь и переменила позу, устав по-девчачьи стоять на коленях. Стыдливо поправила тунику. — Ты убежал в этот замок. Отними у тебя этот замок, что от тебя останется? А я убежала еще дальше, в картину. Ты ведь знаешь, ты должен знать — чем дальше убежит человек, тем больше его любят, тем больше ему позволено. Помнишь, я называла тебя смешным, омерзительным и жалким, а ты целовал мне руки и твердил о своей любви… Не будь я картиной, разве ты стерпел бы?
Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела во мрак. В неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.
— Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, — тихо и страстно выговорила она. — Быть картиной — самый легкий способ этого добиться. Любить самой ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не понравилось… Змея не убила меня — спасла. Ты разлюбил бы…
— Нет.
— Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война — может, будет, может, нет — а страх всегда. А теперь ты никогда не разлюбишь, и самое главное — без всяких усилий с моей стороны, я даже пальцем о палец не ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят тоже, и так будет вечно.
— Ты прекрасна только пока я люблю тебя. Ведь только я помню тебя живой.
— Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит хоть кто-нибудь, все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты… Ты любишь меня, пока хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда будут любить — ведь ты убежал.
— Но как можно — знать, что тебя любят, и оставаться спокойной, равнодушной! Другие люди…
— Это меня не касается.
— Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о…
Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении.
— Трусишка. Никак не можешь признаться себе, что тебе уже все неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.
— Но это смерть…
— Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем остальным, еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь, ты же сам учишь убегать.
— Нет!! — закричал он сразу, точно готов был это услышать. — Нет!! Я учу доброте, спокойствию, лечу…
— Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и спокойным и добрым? Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял, как это замечательно иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился… Вот тебе и приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять или восемь, руководствуясь лишь собственным желанием… и сосчитать, сколько на твоем лице прибавилось морщин, а на кладбище у замка крестов…
Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.
— Боже правый… Неужели для тех, кто любит меня, — я такая же трусливая, эгоистичная тварь, как ты — для меня?
Она встала — юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.
— Я ухожу, — предупредила она. — Ты много себе позволяешь.
Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством — на сколько хватит его воли — глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на примятое одеяло, где она только что сидела, словно живая, — и лишь в последний миг вскочил с криком:
— Нет!!! Не уходи!!!
Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось настоящим, и дышало, и длинные волосы колыхались от сквозняка. Потом все неуловимо замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг.
Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.
Над входом в кафе пылали золотом неоновые яблоки, и надпись "Жоли жардэн" вспыхивала и гасла с немыслимой частотой. Едва войдя, барон понял, что надежды нет. Сабина, в обычном своем свитере и юбке до колен, сидела за их столиком, поставив локти на невидимое пятно — след яда. Не видимое никому, кроме барона. Издалека улыбаясь, барон подошел к ней, чувствуя прилив нежности — как всегда перед прощанием, когда все уже решено, и мираж освобождения маячит впереди, и могильщик уже получил задаток.
Они поцеловались.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Добрый вечер, — отозвалась она. — Простите, что не пришла вчера. Ужасно много работы, и бьюсь сейчас за эту пресловутую прибавку… Вы не сердитесь?
