Первый секретарь задал встречный вопрос:
— Можно ли сказать, что это социалистическая опера?
— Нет.
— Можно ли назвать Рихарда Вагнера фашистом?
— Нет.
— А революционером, представителем борющихся прогрессивных сил?
— В молодые годы.
— Есть ли ясное отличие между Гитлером и Вагнером?
— Разные поколения.
— Будет ли опера понятна, если ее сократить или урезать наполовину?
— Строго говоря, она вообще не очень понятна.
— То есть дело в красоте музыки?
— Музыка красивая, «неземная».
— Надо что-нибудь придумать.
(Директор театра молчит.)
Секретарь райкома обещал перезвонить через двадцать минут.
В партийном руководстве города в этот день царила суета. Надо было составить мобилизационные планы, списки призывников, которыми давно надо было заняться, оказались первоочередным делом. Звонили из Москвы, в том числе и среднему звену. Основное время уходило на то, чтобы установить контакты с приграничными районами, с прибалтийскими республиками (используя связи военной разведки, агентурные сети НКВД). Каждый хотел разобраться в ситуации. Никто из ответственных лиц не ощущал особого желания заниматься «Лоэнгрином». Однако все собирались вечером встретиться в опере. В чрезвычайной ситуации существует потребность в сохранении привычных вещей, так, по-прежнему соблюдается перерыв на обед, соблюдение расписания позволяет удержать день в равновесии.
Трамваи неудержимо бежали по рельсам. Солнце двигалось по небосклону по своей дуге, музеи открыты. На заводах беспокойство. Нервозность. Непосредственное восприятие ситуации, которая в течение трех месяцев будет душить город, было тут же поставлено под контроль «партийной дисциплины». Политическое руководство надело маску «железного спокойствия». Беспокойны были сердца и уши, когда люди «додумывали» сообщения по радио.
Несколько минут, обмен вопросами и ответами на бегу в коридорах здания партийного руководства (административной постройки с лифтом) — все, на что мог рассчитывать Антонов для принятия решения. Обозначилось несколько возможностей.
Первое предложение: поручить цензорам убрать провоцирующие места из оперы.
Второе предложение: исполнять все, как было подготовлено.
Третье предложение: отменить оперу и исполнить повтор оперы Римского-Корсакова с объявлением до представления и после. Может быть, начать пораньше. Подключить хор пионеров.
Четвертое предложение: отменить оперу, но не из-за ее содержания, а ввиду опасности воздушных налетов. Как доставить всю публику в бомбоубежище, если ночью будет налет немецкой авиации?
Практически полновластный диктатор города товарищ Жданов знал оперу «Лоэнгрин». Антонову удалось пристроиться к нему на бегу, когда тот спускался по лестнице к главному выходу. Жданов торопился к командующему Северным направлением.
Замечания Жданова по поводу первого предложения: ни в коем случае «не подавать вида». Демонстрировать «коллективное самосознание». Демонстрация — существо театра.
По поводу второго: Ленинград борется не с Германией, а с немецкими агрессорами, которые до того подчинили себе Германию, то есть с бандой грабителей, идущей навстречу своей гибели. «Мы вообще не считаем это войной».
По поводу третьего: Разве в «Лоэнгрине» речь идет о банде грабителей? Ни в коем случае. Так вот, «коллективное советское самосознание» состоит в том, чтобы именно в этот день исполнять «Лоэнгрина», и причем по-немецки. Узнайте, смогут ли передать постановку по радио. Это приведет агрессора в замешательство, если советские радиостанции будут передавать пение на немецком языке.
Антонову показалось, что руководитель в спешке забылся. Будто пятилетние планы можно выполнить за несколько дней. У Антонова не было ничего, кроме этих брошенных на ходу слов, без письменных подтверждений, без свидетелей. Его сомнения после этой ОРИЕНТИРОВКИ только усилились.
С наступлением вечера сеть ленинградского партийного руководства стянулась в фойе оперы. Для руководства установили полевые телефоны, и публика, занимая места, могла наблюдать, как ответственные товарищи телефонировали, вели переговоры, как порученцы вбегали в ложи и отправлялись обратно.
В партере расставили семь дикторов. У них были мегафоны. Они стояли у пультов с подсветкой и читали синхронно музыке тексты оперы и ремарки на русском языке. Это были три суфлерши и четыре выбранных из певцов артиста с высокими и низкими голосами, которые, как было решено, подходили для того, чтобы читать за Ортруду, Эльзу, Лоэнгрина, Генриха I и Тельрамунда. Дикторам было поручено читать текст напряженным внятным шепотом[7].
Задник для первого и последнего действия был заменен. Из запасника вытащили декорации к первомайскому концерту и расцветили сцену флагами и политическими лозунгами. Чтобы уменьшить опасность, которая могла возникнуть в случае воздушного налета, второе, «личное» действие было опущено. Первое и третье действие в некотором смысле давали «более политический» вариант. В результате сокращения опера получилась «концентрированной», своего рода «манифестацией несгибаемой воли города Ленинграда». Это прозвучало в объявлении перед спектаклем.
Антонов, спасший постановку, услышал музыку Вагнера первый раз в жизни. Она захватила его уже во время увертюры, и он был рад, что ему пришла в голову идея заставить артистов балета возложить во время увертюры цветы у знамен и под лозунгами, предваряя тем самым появление хора и солистов. Неспешно напевное и нежное звучание струнных и легкий топот балетных туфель по сцене казались ему выражением «партийного пролетарского реализма». Вечер, вполне созвучный первому дню войны, которой здесь никто не желал. Чрезвычайно понравились ему усиленные мегафонами голоса дикторов, произносившие обрывки фраз среди музыки и пения, так что публика ничего толком сообразить не могла; эта неопределенность, полагал Антонов, наполнялась событиями дня, и в музыке Рихарда Вагнера слышались отзвуки сохранившихся в памяти радиотрансляций мощных маршей и песен. Похоже, что публика, состоявшая из сотрудников предприятий, партийных работников и немногих военных, ощущала радость и умиротворение.
Оркестранты той же ночью были включены в состав народного ополчения и отправлены на фронт. Оперу закрыли. За час все, что не было непосредственно необходимо для борьбы с врагом, ликвидировали. С социалистическим великодушием, о котором Антонов грезил до начала постановки («великодушие как духовное оружие»), было покончено. Однако Антонову виделся знак предстоящей победы в том, что война не смогла сразу же разделить всех и вся на друзей и врагов, но что по крайней мере на короткое время, на день, могла быть выработана особая различительная способность, прожившая один вечер: пространство между агрессией и искусством.
