Авалон попыталась протиснуться мимо него, но незнакомец снова удержал ее.
— Как тебя зовут?
Поразительно, но все имена разом выскочили у нее из головы. Девушка молчала, в смятении не зная, что сказать.
— Розалинда! — отчаянно пискнула Эльфрида. — Идем скорей! Опоздаем!
Незнакомец недовольно взглянул на маленькую служанку, затем снова повернулся к Авалон. Отбросив к чертям смирение, она встретила его прямым и твердым взглядом. Серые холодные глаза незнакомца сузились, губы крепко сжались, словно он остался недоволен увиденным.
— Розалинда, — повторил он задумчиво, будто пробовал это имя на вкус.
Авалон неловко сделала реверанс, всей душой мечтая оказаться подальше от этого человека, чтобы избавиться от того ощущения, которое порождал в ней его взгляд, от жаркого следа, который оставило на ее коже его прикосновение…
— О, пожалуйста, милорд, пропустите мою сестру! — взмолилась Эльфрида. — Мы должны поскорей вернуться домой, а то отец нас накажет!
Незнакомец медленно качнул головой, и в тусклом свете его черные волосы вдруг блеснули серебром.
— Розалинда… — вновь повторил он с таким сомнением, словно видел насквозь их жалкую ложь.
Это так испугало Авалон, что она, решившись, проворно поднырнула под руку незнакомца и, перепрыгнув разом через две ступеньки, оказалась рядом с Эльфридой. Не сговариваясь, девушки сбежали по лестнице в залу.
Незнакомец не погнался за ними; Авалон знала, что так и будет. И когда они выскользнули из шумного трактира в спасительную темноту ночи, Авалон все думала о том, почему он промедлил. Он легко мог бы нагнать ее, поймать и не отпускать больше, и она навсегда осталась бы во власти этого черноволосого сероглазого чужака…
Однако он позволил ей уйти… и Авалон изо всех сил убеждала себя, что рада этому.
Остаток ночи прошел неспокойно. Когда наступило утро, Авалон спряталась от яркого света, укрывшись с головой одеялом. Ей отчаянно не хотелось просыпаться: сон, по крайней мере, позволял хоть ненадолго уйти от тягостного бытия.
Солнце, однако, было неумолимо. В конце концов Авалон села на постели, угрюмо взирая на залитую утренним светом комнату.
У стены напротив кровати стояли в ряд ее дорожные сундуки, битком набитые нарядными платьями — подарками Мэрибел, которая обожала роскошные наряды. Авалон даже стало немного жаль бросать здесь, в Трэли, все эти сокровища, восхитительные творения безвестных швей и вышивальщиц.
Быть может, стоит заплатить кому-нибудь из слуг, чтобы сундуки с нарядами потом, когда все утихнет, отправили назад в Гаттинг. Эльфрида или ее возлюбленный могли бы ей в этом помочь.
Дверь бесшумно открылась, и в комнату прошмыгнула маленькая служанка. В руках она несла поднос с завтраком.
Увидав, что Авалон уже проснулась, девушка попыталась улыбнуться, хотя и без особого успеха.
— Славный нынче денек, — пролепетала она и залилась слезами.
Авалон подошла к ней. Служанка так и застыла посреди комнаты с подносом в руках, слезы градом катились из ее глаз. Взяв у Эльфриды поднос, Авалон усадила ее на кровать, потом плотно закрыла дверь.
На подносе был ее завтрак: овсянка, мед и хлеб. Присев рядом с Эльфридой, девушка поставила поднос к себе на колени и, отломив кусок хлеба, протянула его маленькой служанке. Та взяла хлеб, но плакать не перестала.
Авалон щедро полила овсянку медом, обмакнула в тарелку хлеб и откусила. Превосходно! Внезапно она поняла, что зверски проголодалась, и с удовольствием принялась за еду.
Эльфрида нервничает, вот и все. Она думает, что Авалон ничего не известно о замыслах Брайса, и не знает, как сказать ей правду. Авалон подождала, когда рыдания девушки стихнут, и протянула ей кубок с элем.
— Миледи, — всхлипнула Эльфрида, — я… я должна вам кое-что рассказать…
— Я все знаю, — перебила ее Авалон, отломив себе еще хлеба. — Пей.
И маленькая служанка послушно стала пить, глядя на Авалон поверх края кубка круглыми от изумления глазами.
— Ты отважная и добрая девушка, — продолжала Авалон. — И я хочу подарить тебе кое-что… на добрую память обо мне.
Покончив с овсянкой, она отставила поднос и подошла к одному из сундуков. Там лежал лучший ее плащ, из темно-зеленой шерсти, с атласной подкладкой. Авалон вынула его из сундука. Плащ был необычайно тяжелым.
— Постарайся уйти сегодня до того, как начнется праздник. И не забудь надеть этот плащ.
Эльфрида, онемев, уставилась на нее с открытым ртом. Авалон положила плащ ей на колени.
— Ой, нет! — испуганно воскликнула девушка. — Я не могу…
— Еще как можешь! Более того, если ты откажешься, то смертельно меня оскорбишь.
— Нет, миледи, я не… — Эльфрида приподнялась, и плащ заскользил на пол. Авалон одной рукойпоймала его и снова положила на колени Эльфриды.
— Гляди, — сказала она, приподняв странно тяжелый край плаща.
Эльфрида послушно поглядела — но, судя по всему, так ничего и не поняла.
Тогда Авалон, потеряв терпение, схватила ее руку и прижала к плащу, дабы Эльфрида могла нащупать твердую округлость зашитых за подкладкой монет.
— Иисусе сладчайший!.. — выдохнула Эльфрида, потрясенно глядя на Авалон.
— Это мой тебе свадебный подарок, — сказала Авалон. — Купи себе корову. Купи много коров — сколько захочешь. И никогда больше не возвращайся в этот замок.
Все обширные замыслы Авалон сократились теперь до одного-единственного слова — побег.
Годами она втайне от всего мира лелеяла собственные планы на будущее, внешне покорно подчиняясь всем волеизъявлениям коронованных и некоронованных особ, которые перемещали ее то в Шотландию, то в Англию. Она вела себя так, как все от нее ожидали, и ни разу не высказала вслух, что она думает о своем похищении, о постылом обручении с неведомым Кинкардином, о возвращении в Англию.
Один только Хэнок, судя по всему, подозревал неладное. Быть может, притворное смирение Авалон нисколько его и не обмануло. Оттого он и обращался с ней так сурово: ни на шаг не отпускал от себя; прятал в отдаленной деревушке; лепил из нее, словно из куска глины, идеальную жену для своего наследника.
Вначале, вспоминала Авалон, она часто плакала. Она оплакивала гибель Фрины, расставание с родным домом, смерть отца. Она плакала, когда ей велели молчать, плакала, когда ее запирали в тесной кладовке, где обычно часами держали провинившихся девочек.
И только когда Авалон впервые ударили, она не проронила ни слезинки.
Впрочем, били ее отнюдь не из жестокости, а поучения ради. Таков уж был Хэнок — на свой жестокий лад, затрещинами он учил Авалон не хныкать, а давать сдачи.
Как же Авалон ненавидела его! Как она мечтала о том, чтобы с ним случилось что-нибудь ужасное, чтобы разрисованные гоблины вернулись и убили Хэнока, как убили Фрину, чтобы они сожгли дотла его растреклятый дом…
