И наконец, в качестве последнего аргумента отец приводил тот факт, что благородный Франческо был членом Римской академии, братства людей, преданных языческим идеалам древней Римской республики, идеалам, столь явно выраженным в «Гипнеротомахии». Именно принадлежностью к Академии объяснялось то обстоятельство, что в акростихе Колонна называл себя «фра», «братом». Слово, которое другие исследователи интерпретировали как указание на монашеский сан Колонны, на самом деле было обычным приветствием для членов Академии.
Аргументы отца, несмотря на их очевидную — по крайней мере для меня и Пола — убедительность, ясность и логичность, взбаламутили тихие академические воды. Вызванная им буря в крохотном мирке исследователей «Гипнеротомахии» едва не погубила его самого. Работу отвергли почти все его коллеги. Особенно поносил ее Винсент Тафт, воспользовавшийся тем, что отец забыл упомянуть в приложении один или два пункта, говорящих вроде бы в пользу венецианского Колонны. Сама идея связать два сомнительных убийства с одной из самых ценнейших в мире книг, писал Тафт, является не чем иным, как «достойным сожаления образцом саморекламы».
Отец был поражен и уничтожен. Для него было важно то, что отвергали самую суть его карьеры, плод многолетних трудов. Жестокость и ярость реакции коллег на сделанное им открытие остались для отца необъяснимой загадкой. Единственным стойким приверженцем «Документа Белладонны», насколько мне известно, был Пол. Он прочел книжку столько раз, что даже посвящение врезалось ему в память. Приехав в Принстон и обнаружив в списке первокурсников Тома Корелли Салливана, он сразу узнал второе имя и решил найти меня.
Если Пол ожидал встретить молодого двойника моего отца, то его ждало разочарование. Студент Том Салливан, немного прихрамывающий и, похоже, стесняющийся своего второго имени, к тому времени совершил немыслимое: он отрекся от «Гипнеротомахии» и стал блудным сыном семьи, сделавшей своей религией чтение. Моя жизнь еще не устоялась после трагедии на дороге, однако, по правде говоря, веру в книги я начал терять еще до смерти отца. Мало-помалу я начал осознавать, что среди книгочеев бытует глубоко укоренившееся, хотя и не высказываемое вслух мнение или тайное, но разделяемое ими всеми убеждение, что жизнь в том виде, в котором мы ее знаем, является лишь несовершенным, искаженным образом реальности и что только искусство, подобно очкам для чтения, способно подкорректировать этот образ. Ученые и интеллектуалы, сидевшие порой за нашим обеденным столом, как будто имели зуб против всего мира. Они никак не могли примириться с тем фактом, что жизнь не вписывается в те формы, которые хороший автор придает своим великим литературным творениям. Лишь в крайне редких случаях мир достигал полного совершенства, превращаясь в грандиозную театральную сцену. И то, что такое происходило редко, они считали позором для человечества.
Никто не говорил об этом именно такими словами, но когда друзья и коллеги отца — все, за исключением Винсента Тафта, — навещали меня в больнице, робея и смущаясь из-за недавних рецензий на его книгу, бормоча панегирики, сочиненные только что в комнате ожидания, я окончательно прозрел и начал видеть начертанные на стене письмена. Я замечал грозное предостережение каждый раз, когда очередной посетитель входил в мою палату: каждый приносил стопку книг.
— Мне это помогло, когда умер мой отец, — объявил председатель исторического отделения, положив на поднос с завтраком книжку Мертона[13]«Семиэтажная гора».
— Я нахожу великое утешение в Одене[14], — сказала молодая выпускница, писавшая диссертацию у моего отца.
Уходя, она оставила книжечку в мягкой обложке со срезанным уголком, на котором когда-то стояла цена.
— Тебе нужно что-то сильное, тонизирующее, — прошептал еще один гость, когда остальные уже вышли, — а не эта жвачка.
Я даже не узнал его. Он оставил «Графа Монте-Кристо». И как ему только пришло в голову, что самым тонизирующим чувством могла стать для меня тогда жажда мести?
Я вдруг понял, что ни один из этих людей не способен справиться с реальностью, что все они так же бессильны, как и я, лежащий на больничной кровати. Смерть отца жестоко опровергла и высмеяла законы, по которым они жили, законы, согласно которым каждый факт мог быть интерпретирован по-разному, каждый конец изменен, переделан, исправлен. Диккенс переписал «Большие надежды» так, чтобы Пип смог обрести счастье. Смерть отца не мог переписать никто.
В пору знакомства с Полом я жил в состоянии настороженности. Два последних школьных года я насильно внедрял в себя определенные изменения: когда болела нога, заставлял себя продолжать идти; когда инстинкт подсказывал пройти не останавливаясь мимо той или иной двери — двери в спортзал, двери в дом девушки, которая начинала мне нравиться, — я заставлял себя остановиться и постучать. Иногда меня впускали. Но, встретив в первый раз Пола, я как будто увидел, каким и сам мог бы стать.
Маленький, бледный, с растрепанными волосами, скорее мальчишка, чем мужчина. Один шнурок у него развязался, а книгу он держал в руках так, будто это спасательный круг. Едва успев представиться, Пол начал цитировать «Гипнеротомахию», и мне вдруг показалось, что я знаю его даже лучше, чем хотелось бы. Он выследил меня в кафе возле кампуса однажды вечером, в начале сентября. Моим первым побуждением было игнорировать его при этой встрече и избегать в дальнейшем.
Я уже собирался попрощаться, когда Пол произнес все изменившие слова:
— Иногда у меня бывает такое чувство, словно он и мой отец тоже.
Я еще не рассказал ему о несчастном случае. И не хотел.
— Ты же ничего о нем не знаешь.
— Знаю. У меня есть все его книги.
— Послушай…
— Я даже нашел его диссертацию.
— Он — не книга. Его нельзя просто взять и прочитать.
Но Пол как будто и не слышал.
— «Рим Рафаэля», 1974 год. «Фичино[15]и второе рождение Платона», 1979 год. «Люди Санта-Кроче», 1985 год. — Он начал загибать пальцы. — «Гипнеротомахия Полифила» и «Иероглифика Гораполло» в «Ренессанс куотерли», июнь 1987-го. «Леонардо как врач» в «Журнале средневековой истории», 1989-й. — В строго хронологической последовательности. Без запинки. — «Портной» в «Журнале межкурсовой истории», 1991 год.
— Ты пропустил статью в «БОАР», — заметил я.
— «Бюллетень Общества американского Ренессанса»? Она была в первом номере за девяносто второй год.
— Нет, за девяносто первый.
Он нахмурился.
