— Нет.
— Вы будете складывать в него одежду, которую примете из рук барышни. Но не перепутайте его со своим карманом, нам надо будет ей все вернуть!
Первый раз я вышел на сцену. В тот момент я и подумать не мог, что однажды это станет частью моего ремесла. Я знал, что мой гротескный вид вызывает смех у публики, но через несколько секунд, справившись с охватившей меня паникой, я вдруг обрел развязность, свойственную шутам, и охотно принял на себя роль клоуна, преувеличивающего свою неуклюжесть, чтобы потешить зрителей.
Итак, все шло гораздо лучше, чем я предполагал, вставая со своего места. Судя по всему, артист был доволен тем, что выбрал меня, чтобы отвлечь внимание зала от своих манипуляций. Пока публика покатывалась со смеху, скрытая ширмой Орелин раздевалась, и ее рука выбрасывала поверх створок то одну, то другую деталь одежды, которые я у всех на виду запихивал в мешок. Когда настала очередь бюстгальтера, я по внезапно пришедшему вдохновению разыграл радостную пантомиму, ставшую первым успехом в моей карьере.
— Как мы видим, господин Максим принимает самое живое участие в нашем номере. А теперь я попрошу его пройти за ширму.
— Меня?
— Вас.
Я хотел было отказаться и немедленно убраться со сцены, когда вдруг заметил, что отец одобрительно кивает мне головой. Я думаю, что он с самого начала понял, что фокус не имеет ничего общего с ярмарочным стриптизом. Раздевание под гипнозом оказалось невинным номером с исчезновением, что мгновение спустя я и продемонстрировал публике, сложив ширму, ставшую не толще тройного листа упаковочной бумаги, в то время как Орелин снова появилась в зале, войдя через дверь с иллюминатором, одетая с ног до головы.
Было четверть первого ночи.
Кто бы мог подумать, что приезд двадцатипятилетнего мага в город, где его никто не знал, произведет эффект, последствия которого дадут о себе знать так быстро и будут действовать так долго. Для начала Орелин стала ассистенткой Вальтера Хана Младшего и в этом качестве выступила с ним на многих подмостках Европы и Северной Америки. Ее роль в представлениях становилась все более и более важной, и вскоре ее имя появилось на афишах, написанное огромными буквами. Мать Орелин, Виржини Фульк, безуспешно пытавшаяся ее удержать, снова погрузилась в свой мир видений и духов; она продала галантерейную лавку и уехала жить за границу, присоединившись к секте, где подобная блажь была в почете.
Вместе с тем в Камарге была, наверное, сотня молодых людей, объявивших, что все праздники урожая, бои быков, ярмарочные балаганы и прочие провинциальные увеселения смертельно и убийственно скучны без молодой галантерейщицы. В свою очередь, мой брат Жозеф, бывший в течение шести месяцев официальным женихом нашей кузины, женился на богатой вдове, которая принесла ему шестерых здоровеньких детей и необходимый для открытия собственного дела капитал. Сейчас он владеет фабрикой, изготовляющей кресла и диваны на заказ по Интернету (www.divansdejosef.com). Надо сказать, что Жозеф — человек религиозный; я так и вижу его за молитвой, никогда не забывающего добрым словом помянуть иллюзиониста, избавившего его от совместной жизни с артисткой варьете.
Что же до нас, обитателей «Country Club», то мать после отъезда Орелин пожала плечами — и только. Зита открыла в себе призвание к географии, а отец купил у НОЖД[7]старый купейный вагон, заменивший разбитый фургончик, пошедший на дрова, и всю зиму провел за чтением книг по магии. Я же, когда пришла весна, обнаружил, что опять перестал расти и принялся работать над специальной аппликатурой, приспособленной для моей руки, благодаря которой у меня появилась надежда играть не концерты Моцарта, слишком сложные для меня, но легкую ненавязчивую музыку, от которой у меня уже тогда сжималось сердце.
Письмо Жозефа
Марсель. 10 ноября 1998 г.
Дорогая Зита!
В субботу вечером я видел Максима в «Лесном уголке». Все столики были заняты молодежью. Я сидел в глубине зала (довольно большого) и ждал. По правде говоря, я пришел не ради музыки. Дело в том, что мне стало известно из достоверных источников (от одного из клиентов Шаторенара, который сам пианист-любитель), что наш братец возымел намерение написать «биографию» Орелин. Он сам признает это без смущения и уверток. Он утверждает, что таким образом отдает должное нашей кузине. «Я должен изложить в письменном виде, — он так и сказал — “изложить в письменном виде”, — то, что знаю лишь я один. Таким образом я уплачу долг».
— Что это на тебя нашло? — спросил я его. — Или джаза тебе уже мало? Тебя потянуло на литературу?
Он мне ответил буквально следующее (сейчас найду его выражение, которое я записал на обратной стороне конверта). Он мне ответил, что мало-помалу теряет память и что он решил принять участие в беге наперегонки с забвением! Бег наперегонки, можешь себе представить! Чтобы выполнить данное некогда обещание!
— Ты что же, собираешься все рассказать? — спросил я его, особенно нажимая на слово «все», чтобы было ясно, что, собственно, я имею в виду.
— Да, — провозгласил он. (Я так и записал на конверте большими буквами: ДА!)
— Но ведь есть подробности, которые публике незачем знать, и будет лучше, если они не выйдут за пределы семьи.
— Это еще почему? — буркнул он.
— Послушай, Максим, а ты подумал, что будут говорить о нас?
Я повысил голос, вокруг зашикали, и бармен попросил меня говорить потише. Да, забыл тебе сказать, что весь этот разговор происходил за стойкой. Мы сидели на табуретах, а на сцене показывали отвратительный номер с мышами и револьверами.
Дорогая сестренка, слово в слово передаю тебе ответ Максима. На мой вопрос, подумал ли он о том, что скажут про нас, он опустил голову, уперся взглядом в свои лакированные туфли и проворчал в бороду:
— Это меня как-то меньше всего заботит.
Затем он сполз с табурета, почистил туфли носовым платком и, поднявшись на сцену, уселся за рояль.
Я заказал арманьяк и стал ждать. Я не очень-то разбираюсь в джазе и не могу сказать, хорошо он играл или нет, но после каждой пьесы ему хлопали. Его выступление длилось добрых три четверти часа, и у меня было достаточно времени, чтобы записать наш разговор, с тем чтобы потом передать его тебе, так как с этого момента мне стало ясно, что только ты можешь отговорить его от этой затеи. Эта мысль меня немного успокоила. Когда он закончил играть и вернулся ко мне в бар, я заказал бутылку шампанского, и мы завершили вечер более приятным образом. В три часа ночи, поскольку шел сильный дождь, я отвез его домой на машине. Он уговорил меня подняться посмотреть его новую квартиру и дал почитать свою прозу.
Моя дорогая Зита, ты поймешь мое беспокойство, когда прочтешь рукопись, которую он позволил мне взять с собой. Рассказ о нашей молодости, прошедшей в Ниме, состоит из такой смеси вымысла и несообразной чепухи, что я по-настоящему испугался.
