И все равно она сидела среди них и вместе с ними в другом углу, на отшибе от местных, которые шумно развлекались на свой лад, и ни один из дружков Сильвано, включая и его самого, не понимал, не чувствовал, насколько смешно выглядит в глазах деревенских их городское пение, их нарочито «альпийский» наряд — красно-синие ковбойки, кожаные штаны до колен и толстые красные гетры, — нет, для местных они были кто угодно, только не земляки, они были тут шуты гороховые, итальяшки ряженые. А она, Ольга, хорошо это видела и знала, что думают местные про всю их компанию. И тем не менее, зажатая между Гвидо и Отгоне, с готовностью подпевала вместе со всеми и потягивала из кружки глинтвейн. И иногда сама себе казалась хранительницей окружающих гор, лесов, полей и даже свежевыпавшего снега рядом с этими чудаками, безнадежно чужими и потерянными среди тирольских гор, лесов, полей и сугробов.
Ей очень хотелось, чтобы Сильвано, оставаясь самим собой, научился думать и говорить по-немецки, как она. Она знала, насколько взбалмошно и вздорно это желание, и очень бы хотела от него избавиться, как норовишь выплюнуть изо рта горькое снадобье. С другой стороны, если не сам Сильвано, то уж его друзья наверняка воспринимали ее иначе, чем она сама себя видела. Хоть и брюнетка, она чувствовала себя в их глазах блондинкой, неким диковинным и вожделенным стандартным продуктом иной породы, ведь итальянцы обожают блондинок, считая их ужасно сексапильными. Впрочем, может, тут она и ошибалась, с уверенностью она бы ничего такого не могла утверждать, обращались с ней все очень тактично и бережно, так что, может, всему виной только ее путаное воображение.
Она смотрела на ребятишек, которые, высыпав на перемену со своими йогуртами и сладкими булочками, все же считали нужным попрощаться с учителем и осторожной, пугливой чередой проходили мимо покойника. Один мальчуган украдкой потрогал белую простыню, другой поспешно вылизывал из уголка губ остатки шоколадной глазури. Все новые и новые дети заходили в мертвецкую, чтобы тем скорее оттуда улепетнуть. Некоторые, двое-трое, привстали на цыпочки, стараясь разглядеть лицо умершего учителя. Почти все, обмакнув еловую ветку в святую воду и окропив покойника, наспех преклоняли колено.
К стене, в сторону которой топорщились теперь отцовские волосы, она много лет назад кнопками прикрепила кусок картона, а на картонке булавками распяла свою плюшевую кошечку с напрочь облезшим мехом.
Ольга отошла к окну и открыла его, распахнула обе створки во всю ширь, так, что они стукнулись о стенку. Бывают чувства, сказала она себе, для которых не подыщешь слов, не найти точного названия, вот и для многих запахов точного обозначения нету. Сторонняя наблюдательница, она была здесь заведомо отторгнута от всех прочих, сама оставаясь для них объектом пристального наблюдения.
Отца она часто видела стоящим вот так, у открытого окна — даже зимой во время перемены он распахивал внутренние створки окна в коридоре и смотрел на белые сугробы или белую метель за окном. Однажды, едва он отошел от окна, она подбежала, просунула голову в раскрытый прямоугольник нижней форточки — и ничего не узрела, разве что унылую струю из водосточной трубы, слева от струи навозную кучу, справа — горку наколотых дров перед дровяным сараем, за сараем серый штакетник, а за штакетником лес, в котором можно было представить что угодно, пугаясь собственных выдумок и радуясь им. Долгое время в ее жизни не было ничего ближе и родней этого леса — в нем таилось все добро и все зло мира, все ведьмы и феи, которых, что в стенах школы, что за ее пределами, отцовская фантазия, в зависимости от настроения, а позже и от степени опьянения, оказывалась в состоянии изобретать, заставляя ее в них поверить или почти поверить.
Она закрыла глаза, пытаясь представить себе губы Сильвано, когда он говорит, но видела перед собой лишь черную стену и на ней слабым, едва намечающимся контуром полукружье зеленого узора из кленовых листьев. Она могла бы сказать Сильвано, что с ним, из-за него потеряла родину и всякую последнюю связь с родиной, но тогда пришлось бы сказать и другое — что без него вообще не представляет себе жизни, однако не стала говорить ни того, ни другого — зачем? И тем не менее она уже не раз в приступе неистовой ярости его оскорбляла, прекрасно зная, чем и как можно обидеть Сильвано больнее всего: «У-у, макаронник!» И только за это он влепил ей однажды пощечину, больше-то никогда. Только когда она ему в лицо проорала: «У-у, макаронник!» А больше ни разу.
В голове ее странным образом угнездилось представление, что для Сильвано, этого здоровенного медведя, она была существом, способным внушать ему страх. Тогда, в марте, когда лило как из ведра, она как была в синей плиссированной юбке и в чулках, только туфли сбросив, улеглась на кровать, а он пристроился рядом, поближе к стене, в белых джинсах и белой рубашке, и тоже, кроме ботинок, ничего не снял. У нее вдруг страшно отяжелели ноги, она и рада бы подвигаться, расслабиться, да не могла. А Сильвано почти не касался ее, словно боялся притронуться, и она чувствовала, как в ней, у нее он ищет помощи. Ближе друг другу, чем в тот раз, они, пожалуй, и не были никогда.
Хорошо, что не придется идти деревней, Флориан шел впереди, показывая ей короткий сход напрямик, шел быстрее, чем она от него ожидала, спускаясь по тропке к Церковному ручью. Она видела, как он нагнулся за каким-то камушком, но, едва подобрав, даже не поднимая до уровня глаз, тут же снова выронил и, распрямляясь на ходу, успел отереть ладонь о траву.
Миновав светлую, редкую рощицу, они другим берегом ручья быстро поднялись до хутора, где столярничал старик Фальт, поставляя для всей округи гробы, комоды, балконные поручни и балясины для лестниц. Сюда, в Лерхенхоф, он пришел примаком, женившись на так называемой «девке-кубышке», то есть на девушке-наследнице, из семьи, где сыновей не было. Однако коровы его нисколько не интересовали, он завел столярную мастерскую, а его жена осталась на хозяйстве, кормила и обихаживала старика отца и еще более древнего батрака, который все свои карманные деньги спускал на жевательный табак, кока-колу и граппу, почти безостановочно отправляя все это в свою шамкающую, беззубую пасть.
Про столяра Фальта все и всегда рассказывали одно и то же: как вся деревня, до самых последних, нижних домов, слышала его вопли и стоны, когда он, еще четырнадцатилетним сопляком, валил лес около верхней просеки и левой ногой угодил под падающий ствол — несколько часов он орал благим матом, пока отец на руках тащил его из леса, а потом на попутке отвез в больницу в Бриксен, то бишь Брессаноне. Там ему мигом наложили гипсовую повязку, да только слишком тесную, чего вначале никто ни понять, ни заметить не мог, потому как мальчишка только и знал, что орать, и ни одного путного слова от него было не добиться, а потом, это уже недели две спустя, когда он сидел в школе, из-под гипса прямо на грязный пол вдруг поползли черви.
Он-то сразу подумал, сказал ей столяр Фальт, что она к нему пожалует, оно, конечно, в городе выбор совсем другой, только кому охота на крышу машины такую поклажу громоздить и потом полдня в гору с ней тащиться. Вокруг легкими, воздушными горками были навалены красноватые курчавые стружки — должно быть, лиственница, подумала она. Флориан зажимал руками уши, покуда столяр не выключил транзисторный приемник, подвешенный на стене на гвозде. Ему полдня понадобится, не больше, сегодня к вечеру он ей прямо к дому учителя все и доставит, сказал Фальт. Нынче-то многие в городе гробы заказывают, потому как большинство так и так в городе, в больнице, Богу душу отдают. А у него зато чистое дерево, металла вообще никакого, и не дуб, потому как на их высоте, уж ей ли не знать, дубы растут только карликовые, кривые, а из корявого ствола, будь ты хоть из столяров столяр, доску никак не нарежешь. Только от гробов нынче выгоды все равно никакой, одна морока, даже бумагу, что серебряную, что золотую, на окантовку и для креста на крышку, иной раз нигде не сыщешь, все подметки стопчешь, покуда хоть что-то подходящее в бумажном магазине найдешь.
