Мэрион разражается рыданиями, которые затихают за захлопнутой входной дверью.
Проходит стоянку для автомашин и спускается вниз по горе до самой станции. Останавливается у стены и рассматривает проходящие поезда. Просто возьмите дерьмо и посмотрите, что из этого получится. Чертов Скалли, вполне возможно, он проложил резиновые трубы. Три фунта в неделю за крысиную нору с коричневым мхом на стенах и с мебелью из картона. А Мэрион, как назло, потребовалось в тот момент стоять прямо под ним. Неужели она не услышала, как над ней начинает сыпаться потолок? Солнце скрылось, похоже, что начинается дождь. Нужно побыстрее вернуться домой, чтобы не утратить завоеванные позиции. И купить ей небольшой подарочек, например, журнал мод, напичканный фотографиями всяких роскошных вещиц.
Мэрион сидит в плетеном кресле, шьет. Себастьян задерживается в дверях, проверяя, что означает эта тишина.
— Прости меня, Мэрион.
Мэрион не поднимает головы. Себастьян вручает ей подарок.
— Я действительно сожалею о случившемся. Посмотри, я принес тебе подарок — свежий женский журнал с выкройками.
— О!
— Хороший?
— Да.
— Как золотые зубы Господа?
— Не испорть все опять.
— Моя малышка Мэрион. Я такой негодяй.
— Я буду читать его перед сном.
— Я — ужасная свинья, Мэрион.
— Хорошенький костюмчик?
— Ты слышишь меня? Я — свинья.
— Слышу. Я хотела бы, чтобы мы были богатыми. Я хочу путешествовать. О, если бы мы могли путешествовать!
Мэрион встала, обняла его белоснежными руками, прижалась к нему животом и засунула язык глубоко в рот Себастьяну.
Если разобраться, ты все-таки славный человечек, Мэрион, просто иногда легко выходишь из себя. А теперь отправляйся на кухню и приготовь обед. А я отдохну в кресле и почитаю «Ивнинг Мэйл». Я вижу список пожертвований, сделанных из-за угрызений совести. Замечательная эта штука — совесть. А вот и письма о проблемах эмиграции и женщинах, вступающих в брак по расчету. Здесь же послание Блаженного Оливера Планкета. Я навестил его как-то в церкви Св. Петра, что в Дрогеде. Древняя, отрубленная двести пятьдесят лет назад голова. На какое — то время я лишился дара речи. Серый с розовым кривой оскал мертвеца, освещенный свечами. Уборщицы посоветовали мне прикоснуться к ней, потрогайте ее, сэр, это приносит удачу. Перепуганный, я ткнул пальцем в покрытый плесенью провал носа, ведь в наше время удача никому не помешает.
А теперь я вижу, как они выходят из прачечной. Высыпают на улицу гурьбой и выстраиваются в очередь на трамвайной остановке. Среди них — темноволосая девчонка с карими глазами; хорошенькие губки украшают ее бледное личико. Ножки в фильдекосовых чулках обуты в грубые армейские ботинки. Шляпку она не носит, а волосы у нее собраны в тугой узел на затылке. Подходит к мальчишке, разносчику газет: икры ее слегка переливаются. Запихивает газету под мышку и становится в очередь.
Я нутром чую, что она уже не девственница, но скорее всего еще не рожала, и соски у нее розовые и совсем еще детские, но даже если они темные, и она уже кормила грудью — я все равно не возражаю. На ее хорошенькой шейке зеленый шарф. Шеи должны быть белыми и длинными, с голубой веной, нервно подергивающейся в такт нашей, в общем-то, суматошной жизни. О Боже праведный, она смотрит на меня. Спрятаться? Но кто я? Негодяй? Трус? Ни в коем случае. Смело смотрю ей в лицо. Ты — прелесть. Просто прелесть. Уткнуться бы лицом в твои девичьи груди. Увезти летом в Париж и вплетать в твои волосы листья.
— Себастьян, готово, принеси стул.
В кухне отрезает толстый кусок хлеба, выскребает масло из чашки.
— Себастьян, а как же с туалетом?
— В каком смысле?
— Кто его будет чинить?
— Мэрион, но не во время обеда же. Нет, ты хочешь довести меня до язвы желудка.
— Ты должен проявлять инициативу.
— После обеда. Не припирай меня к стенке из-за паршивой ирландской канализационной трубы. Дело это для Ирландии новое, и трубы прокладывают как попало.
— А кто будет платить за ремонт?
— Скалли придется раскошелиться.
— И эта штуковина воняет, Себастьян, надо что-то делать с вонью.
— Всего лишь обыкновенное дерьмо.
— И как ты только смеешь употреблять такие гадкие слова!
— Дерьмо есть дерьмо даже в день Страшного Суда.
— Какое хамство! Я не позволю тебе ругаться в присутствии Фелисити.
— Она так или иначе услышит это слово, а что касается хамства, то я позабочусь, чтобы с ней позабавились до того, как ей исполнится пятнадцать.
Мэрион замолкает. Кладет яичную скорлупу в кофе. Я замечаю, что ногти у нее изгрызены. Она пробирается сквозь наваленный повсюду хлам.
— Ну ладно, Мэрион, успокойся. Это просто адаптация. Мне нужно привыкнуть к здешней жизни.
— Ну почему ты такой невыносимый?
— У меня плохой характер.
— Не лги. Ты не был таким до приезда в Ирландию. Грязная и хамская страна.
— Ну, ну, полегче.
— Посреди зимы дети гоняют по улице босиком, а мужчины из дверей подъездов норовят показать проходящим женщинам свои гениталии. Омерзительно.
— Выдумки. Ложь.
— Плебеи. Теперь я понимаю, почему они годятся только на то, чтобы работать слугами.
— В твоих словах чувствуется привкус горечи, Мэрион.
— Ты же сам знаешь, что я говорю правду. Посмотри только на этого выродка О’Кифи, помышляющего только о разврате. Ирландцам Америка, по-видимому, не идет на пользу. Пороки их только усугубляются. Он не годится даже на то, чтобы стать слугой.
— Я думаю, Кеннет — джентльмен во всех отношениях. Разве ты когда-нибудь слышала, чтобы он пукал? Ну разве слышала?
— Чудовищный тип. Достаточно посмотреть, как он играет с разомлевшим на солнце котом, чтобы убедиться, что он закоренелый развратник. Когда он входит в комнату, я чувствую, что он мысленно меня насилует.
— В этом нет ничего противоестественного.
— Отвратительная похотливость ирландского простолюдина. А ведь он старался произвести впечатление хорошо воспитанного человека. А как он ест? Нет, это невыносимо. Хватает все подряд. Когда мы впервые пригласили его на ужин, он проследовал мимо нас, словно мы его слуги, и принялся есть, когда я еще не села за стол. А то, что он отщипывал от хлеба кусочки? Нет, ты не должен закрывать на это глаза.
— Не нервничай, нужно быть терпеливыми с людьми, которые таскали за вашу страну каштаны из огня.
— Я бы хотела, чтобы мы остались в Англии. Ты бы мог подождать места в Оксфорде или Кембридже. Там, по крайней мере, мы могли бы сохранить чувство собственного достоинства.
