— А что все-таки с ними случилось?
— Не знаю! Если люди говорят: «Мы не знали», — то это действительно так. Другое дело, почему они не знали? Да потому, что никого это не волновало! Теперь я корю себя за это.
Лотту кинуло в жар, закружилась голова. Покаяние Анны было лишь пустым звуком. Соседние столики опустели. Огоньки в люстре-колесе горели вполсилы.
— По-моему, они закрываются, — пробормотала она.
Анна поднялась, чтобы рассчитаться с официантом, но Лотта и слышать об этом не желала. В конце концов Анна все же опередила ее и заплатила за все, пока Лотта отыскивала рукав пальто. Немцы всегда в первых рядах со своими твердыми марками.
Вернувшись из путешествия по тридцатым годам, они очутились в заснеженном вневременном мире, где царила напряженная тишина; их охватило чувство невероятного одиночества. Анна взяла Лотту за руку. Полагая, что здесь их дороги разойдутся, они решили попрощаться у памятника уланам на Королевской площади — героический всадник в снежном шлеме в предвкушении сражения.
— До завтра, — Анна торжественно посмотрела на Лотту и поцеловала ее в обе щеки.
— До завтра, — ответила Лотта чуть слышно.
— Кто бы мог подумать… — добавила Анна.
Они перешли дорогу, двигаясь в одном направлении.
— Ты куда? — спросила Анна.
— В гостиницу.
— Так и я тоже!
Оказалось, что обе они остановились в гостинице напротив железной дороги.
— Это не случайно! — смеялась Анна, снова схватив Лотту за руку.
Они продолжили свой путь, снег приятно хрустел у них под ногами. На мосту они замедлили шаг, чтобы окинуть взглядом белые крыши.
— Только представь себе, — мечтательно произнесла Анна, — какие знаменитости приезжали сюда лечиться. Сам Петр Первый.
— В воздухе до сих пор витает что-то аристократическое, — согласилась Лотта, смахивая пальцем снег с перил. Ей нравилась атмосфера благородства и былой славы, которая окутывала это место. Девятнадцатый век ощущался здесь еще очень явственно, вызывая тоску по утраченному навсегда, гармоничному и понятному образу жизни. Когда кто-то из персонала термального комплекса помогал ей вылезти из ванны и надеть подогретый халат, она на секунду воображала себя вдовствующей владелицей огромного поместья или маркизой, которая привезла с собой собственную камеристку.
Они шли дальше, от одного фонаря к другому, пока не добрались до виллы с двумя круглыми башнями.
— Я пришла, — сказала Лотта. Здание цвета помадки, посыпанной снежной пудрой, будто выплыло из сказки. Да и весь этот день, полный невероятных событий, казался просто сном, а стоявшая рядом Анна — воспоминанием из детства.
— Дворец, — заметила та. — Моя гостиница за ним, там все гораздо скромнее.
От Лотты не ускользнули критические нотки, но ей не хотелось объяснять, что за шикарным фасадом скрывается непритязательный семейный отель.
— Приятного… приятного тебе вечера, — запинаясь, сказала она.
— Я едва дождусь завтрашнего дня, — вздохнула Анна, крепко прижимая ее к себе.
Лотта долго не могла уснуть. Трудно было найти положение, в котором она бы не чувствовала боли. Переворачиваясь со спины на бок, она постоянно прокручивала в голове их встречу и взаимные признания. Амальгама противоречивых эмоций мешала отдаться сну. Как я расскажу об этом своим детям, была ее последняя мысль, когда под утро она наконец задремала.
5
Лотта проснулась в дурном предчувствии. Гостиничный номер показался ей чужим и враждебным; покрытые снегом ветки за окном не пробуждали поэтического настроения. Все лишь причиняло боль. Собственное тело внушало отвращение — не только потому, что давало о себе, знать при каждом движении, но и потому, что невозможно было отречься от его происхождения. Голландка в немецком теле. В Бельгии. Будь ее воля, она сегодня же собрала бы чемоданы и тихо покинула курорт, но лечение было подарком детей ко дню рождения. Поддаться на уговоры Анны означало предать саму себя; боль в конечностях служила предупреждением, что она и так уже зашла слишком далеко. Детские годы, к которым взывала Анна, были лишь каплей в море целой жизни. Они одновременно пришли в этот мир, в разгар Первой мировой войны, когда в каких-то ста километрах от них людей повально косила смерть. В этом было что-то непристойное — родиться в такой момент, да еще и вдвоем. Они были обречены. Их разъединение явилось справедливым наказанием, и этот крест им надлежало нести до самого конца. Может, на них возлагалась некая безличная, историческая вина, которую они, отдельно друг от друга, должны были искупать выпавшими на их долю бедами.
В то время как Лотта ждала, пока для нее приготовят грязевую ванну, в дверном проеме нарисовалась Анна. От нее исходило уже что-то доверительное — неужели предвестник родственных чувств?! Анна опустилась рядом на белую скамейку.
— Как спала, meine liebe?
— Терпимо, — ответила Лотта холодно.
— А я прекрасно, — сказала Анна, растирая ляжку.
Женщина в белом халате пригласила Лотту в процедурную. Анна схватила ее за плечо:
— Здесь рядом уютное кафе, давай встретимся там днем.
Неопределенно кивнув, Лотта проскользнула в ванную комнату. Как ей это удавалось? Анна снова застала ее врасплох, поставив перед фактом.
В кафе «Реле де ла Пост» время замерло в тридцатых годах. Темно-коричневые деревянные стулья, белые скатерти, лампы на медных подставках были выходцами из той эпохи. Послевоенная блажь стальных, пластмассовых или псевдорустованных новшеств не вдохновила владельца на какие-либо перемены в интерьере. В кафе было пусто, лишь несколько завсегдатаев мирно болтали за стойкой. Прохожие, подняв воротники, следовали мимо, на противоположную сторону улицы, где сквозь снежную пургу очерчивалось мрачное здание термального комплекса. Женщина за барной стойкой рекомендовала дамам заказать местный яблочный ликер, чтобы немного согреться. Кисло-сладкий изысканный вкус смягчил недовольство Лотты, всем своим нутром отбивающейся от дружеской встречи. После второго стакана в темном углу кафе она обнаружила примитивный радиоприемник в изящном деревянном корпусе. В восхищении она подошла к нему и ласково погладила пальцами отполированное дерево.
— Смотри, — крикнула она, — такая же вещица была и у моего сумасшедшего отца!
Приобретенный в Амстердаме проигрыватель стал источником не только наслаждения, но также скандалов и бессонницы в доме. Окончательному выбору предшествовали долгие часы музыкального пиршества. Отец Лотты с закрытыми глазами слушал божественный голос Карузо, чьи «Осанна» и «Смейся, паяц» заставляли трещать по швам шикарный зал фирмы «Полифон» на улице Лейдсестраат. Проигрыватель был вмонтирован в верхнее отделение комода, который отныне занимал важное место в гостиной. По дому разливались симфонии Шуберта и Бетховена, парил знаменитый тенор Жака Урлюса и спокойный эпический голос Аалтьи Ноордевиер в баховских «Страстях». До глубокой ночи отец возился с аппаратом, где в совершенном симбиозе слились воедино его любовь к музыке и новейшие достижения электротехники. Обнаружив, что муж в экстазе забывает гасить лампы и выключать обогреватели перед тем, как лечь спать, жена составляла ему компанию в его ночных посиделках. Он любил заводить музыку на полную мощность. Из-за избытка небесных звуков и дети не смыкали глаз. В школе они клевали носом над своими тетрадками по арифметике, а на уроке чтения на Лотту волнами накатывали умилительные арии из «Орфея».
