В один прекрасный день Марта Хюнекоп вошла в жизнь Анны. Широким чеканным шагом, который так не вязался с кремовыми кружевами ее подвенечного платья, она ступила в затхлую гостиную и, швырнув на стол букет роз и флоксов, плюхнулась в дедушкино кресло. Нужно было перевести дух — ратуша, церковь, праздничный обед, деланное очарование и наигранная воспитанность выжали из нее все соки. Анна внимательно разглядывала свою новую родственницу. Коренастая женщина с крупным плоским лицом, тонкими губами, широкими скулами и раскосыми, глубоко посаженными, таинственными глазами. Гладкие черные волосы собраны в пучок; розочка, приколотая в то утро и продержавшаяся целый день, медленно выскальзывала из прически. Щеки казались неестественно красными. Анна отнесла это на счет свадебного волнения, однако позже выяснилось, что румянец был вечным спутником Марты, как если бы она страдала от постоянного внутреннего возбуждения.
— Да отправь же ты этого ребенка спать, — крикнула она дяде Генриху, махнув рукой в сторону Анны.
— Мы только поженились, а у нас уже такая взрослая дочь. — криво усмехнулся новоиспеченный муж, — немногим так везет.
Однако невеста, которой надоел откровенно изучающий взгляд Анны, не уловила юмора.
Рабочей у Марты Хюнекоп оказалась лишь матка. Каждый год она производила на свет младенца. В остальном же она не оправдала ничьих ожиданий. В девять часов, когда, зевая и почесывая в затылке, она поднималась с постели, дядя Генрих уже четыре часа как трудился. Своевольным поведением она умела создать впечатление хорошей хозяйки, но лишь таскала свое топорное тело из комнаты в комнату без малейшей пользы. Масса дел так и осталась бы без внимания, не окажись у нее под боком одиннадцатилетней девочки. Девочки, которая вообще-то была ничьей, но сидела с ними за одним столом и спала под одной крышей. Чтобы выжить, ленивые должны прибегать к хитростям. Марта поняла, что в лице так называемой племянницы ей выпало счастье заполучить незаменимую рабочую лошадку.
Тем временем с появлением каждого нового младенца Анна из ребенка превращалась во вьючное животное. Семь рабочих дней начинались с доения — в шесть часов утра бидоны должны были стоять на улице. Затем надлежало покормить лошадей, телят, коров и кур. Накачать для них воду, вычистить стойла, запарить корм свиньям, вычистить коров. Эта цепочка действий называлась «утренней работой», которая, собственно, была двойником работы вечерней: после школы, в четыре часа все повторялось снова. Если бы этих двойников можно было изобразить в виде украшающей камин статуэтки, то получились бы два раба с согнутыми коленями и сгорбленными спинами, а между ними — часы с неумолимо бегущим временем.
Ее мечта учиться в гимназии становилась все более и более призрачной. В своих грезах* Анна еще жила согласно исходному замыслу отца, который когда-то предъявлял высокие требования к ее интеллекту. В реальности же, среди коров и свиней, этот самый интеллект не находил себе применения. Учителя Анны и патер, по своей наивности, пытались убедить дядю Генриха перевести ее в гимназию. Но оду ее талантам заглушал один-единственный банальный аргумент: «Нет, она нужна нам на ферме».
После своего скоропалительного брака дядя Генрих так и не оправился от шока. Сей импульсивный поступок был не только бегством от реальности, но и юношеской попыткой воссоздать распавшуюся семью. Однако стало ясно, что он лишь накликал на свою голову новую беду. Разочарованный, он пытался забыться в работе, которой отдавался с мрачным ожесточением. Он посуровел, черты лица заострились, как у крестьянина, который знает наперед — как ни изнуряй себя тяжким трудом, судьбу не переломишь, и потому, из чистого мазохизма, тянет лямку до полного изнеможения. Если бы не Анна, его маленький товарищ по несчастью, ему пришлось бы бороться с левиафаном, называвшим себя его женой, чтобы и ее как-нибудь привлечь к работе. Однако победитель в этой борьбе был известен заранее.
По воскресеньям, во время мессы, дом на несколько часов избавлялся от Марты. Однажды ее отсутствием воспользовался младший сын папаши Розенбаума, преподнеся Анне настоящий сюрприз. Она как раз чистила картошку и морковь для супа, сваренного на бульоне из куска свиного сала. Внезапно в дверном проеме кухни она заметила мальчика. Когда он подошел ближе, Анна узнала в нем Даниэля Розенбаума, своего одноклассника.
— Хочу искупаться, — обронил он. — Можно я здесь переоденусь?
Анна растерянно на него посмотрела.
— Да, в той комнате, — сказала она, неопределенно махнув рукой.
В этой речке никогда никто не купается, подумала она. Анна не знала никого, кто бы умел плавать. Она уставилась на пузырьки на поверхности кипящего супа, и ей мерещились опасные для жизни водовороты Липпе. Услышав за спиной шум, она обернулась. Розенбаум-младший стоял на коврике посреди кухни в чем мать родила. Его торчащее мужское достоинство окутывали солнечные лучи, проникающие сквозь окно. Он смотрел на Анну с вызывающей серьезностью. От удивления она выронила из рук половник. Существовавшая как бы отдельно от худого юношеского тела эта штука с глазом наверху, казалось, была направлена прямо на нее, словно готовая к нападению кобра. Она ничего об этом не знала и знать не хотела, поэтому, стремглав выбежав из кухни на улицу, спряталась за живой изгородью. Ее трясло. Вдалеке, над верхушками деревьев, высилась строгая башня часовни Святого Ландолинуса. Ну вот, и она туда же, подумала Анна. Она наклонилась, сорвала пучок травы и одну за другой растерзала в клочья каждую травинку. Как возможно такое в то время, когда в церкви служат воскресную литургию? Как в этом мире одно уживается с другим?
Иисус сказал: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».[10]Анна старалась дотошно следовать этому наставлению. Однако в День поминовения усопших это ее стремление подверглось тяжкому испытанию. Предполагалось, что в тот ноябрьский день все молитвы за упокой душ усопших будут услышаны Всевышним. Те, кому позволяло время, ходили в церковь аж по шесть раз. Самой действенной считалась молитва во спасение безбожника: «Сделай и для грешника что-то хорошее». Анна уже помолилась за отца, за мать, за дедушку и на всякий случай за Лотту. За кого бы еще помолиться, размышляла она? И тогда перед ней вдруг возник образ голого Розенбаума, на коврике, в лучах солнечного света. Вмиг ей стало ясно, какую молитву нужно выбрать — за какого-нибудь умершего еврея.
Лотта сделала глоток ликера «Гранд Марнье», сопровождавшего их третью чашку кофе.
— Им вполне мог бы быть и нееврейский мальчик.
— Естественно! Я рассказываю тебе об этом лишь для того, чтобы ты поняла, каким двойственным было мое отношение к евреям и как на него влияла церковь. А теперь самое страшное.
Анна осушила бокал.
— В какой-то момент евреи совсем исчезли из деревни. Розенбаум больше не приходил к нам покупать скот; его место незаметно занял христианский торговец. Однако я никогда не интересовалась, куда, собственно, подевалась семья Розенбаумов. Никогда, понимаешь. Никто вообще не задавал никаких вопросов. Даже мой дядя.
