— Вы из Россииматушки? — спрашивал купец, чтобы хоть както поддержать разговор.
— Из Польши.
— Ух как! Ни разу не бывал. У нас тут кто Москву или Петербург посетил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил.
— И не врут, — отозвался учитель. — В Европе кто на такие расстояния ездил — и вовсе путешественником зовется…
— Ну что ж, рад, так сказать, личному знакомству с вами, жду вашего появления в нашем обществе, — вставая со стула, вздыхал бравый русский купец первой гильдии. — Пора и честь знать. Дайте еще раз пожать вашу богатырскую руку. До свидания.
Бакчаров высунул ему вялую бледную конечность, поблагодарил за визит и немощно откинулся, закатив глаза. Все так же медлительно двигаясь, Рыжая Борода оставил на ночном столике пухлый конверт с деньгами, церемонно похлопал его и вышел.
Следующим гостем учителя был директор женской гимназии Артемий Федорович Заушайский, профессор Московского университета.
— Дмитрий Борисович, рад с вами, наконец, познакомиться, — тряся руку учителя, резким старческим голоском закричал лысый профессор, деловой, остробородый, в серебряном пенсне, тяжелой шубе и с боярской шапкой в руках. — Нашему городу нужны светлые умы из столицы! Нужны, господин учитель!
— Я не из столицы, — устало проговорил Бакчаров.
Радостный старичок суетливо выхватил слуховой рожок, узким концом воткнул его себе в ухо, а раструбом направил в учителя.
— Что вы сказали? — почти весело воскликнул старичок.
— Не из столицы я, господин профессор! Я из Люблина!
— Неужто влюблены? — изумился старичок. — И в кого же, если не секрет?
Бакчаров закатил глаза и простонал:
— Скорее бы ночь.
— В дочь! В чью? Губернатора! — еще больше испугался профессор. — Только не в Аннушку. Мой старший сын полюбил ее раньше! А младшенькую я и сам, признаться, люблю, — развел руками глуховатый старик.
— Не знаю я никаких дочерей, — попытался схватиться за волосы Бакчаров, но вместо этого сшиб феску и головной убор улетел за ночной столик с рваным учительским глобусом.
— Позвольте, я достану, — упал на четвереньки профессор и, пыхтя, принялся выковыривать фреску рожком.
Заушайский напоминал Бакчарову звездочетаволшебника из полузабытой европейской сказки. Ему только не хватало остроконечного колпака и магического жезла. Впрочем, медный слуховой приборчик в его руках вполне походил на какойто магический инструмент.
Установив феску на голове больного, Заушайский откланялся.
— Буду с нетерпением ждать вашего выздоровления, — заявил он бодрым искренним голосом. — А по поводу Машеньки и Аннушки, позвольте вас успокоить. В нашей гимназии пруд пруди подобных красавиц. Сами увидите. Как говорится, в полном составе и в чистом виде.
После профессора к учителю явилась длинная фигура какогото бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.
— Я должен вам немедленно признаться! — припав на колене возле одра и схватив Бакчарова через одеяло за ногу, вопил Чикольский. — Я чту не только христианского Бога!
Потный поэт сам устрашился сказанных им слов и выпучил на учителя изможденные голодом и бессонницей глаза. Рано редеющие волосы колечками облепляли бледный взмокший от волнения лоб.
Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:
— Богине любви! — и начал декламировать с неистовыми подвываниями:
Дочь Греции, Италии краса!
Твой строен стан, твои черны глаза,
Грудь сочноспелая и идеальный зад,
Пупок всего милее во сто крат,
Крутые бедра и живот упругий,
Вокруг танцуют нимфы и подруги.
Нас, милая, навряд ли ты услышишь.
Ты даже воздухом другим, наверно, дышишь.
Но знай, богиня, и имей в виду:
Как и во всем шарообразном мире,
В далекой, грязной, ледяной Сибири
Тебя мы чтим, прокляв свою судьбу!
— Где жизнь, там и поэзия, — не без иронии заметил Бакчаров.
На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и чтото там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил:
— Как говорили в таких случаях римляне: Ubi tu, Magister, ibi ego!
— Простите, что делать? — не уловил смысла Бакчаров.
— Ничего. Я говорю: где вы, учитель, там и я, — пояснил поэт. — Дмитрий Борисович, я всегда рядом!
— Чудесно, — обронил болящий, а безумный юноша спешно покинул комнату.
Последними в этот день к Бакчарову пришли две прелестные дочери губернатора. Младшая, Мария Сергеевна, — нежный белокурый ангел с чуть дрожащими губами на бархатном личике — все прятала от учителя скромный взор. Старшая, Анна Сергеевна, была так же прекрасна, однако ничем, кроме отчества, на свою сестру не походила. Она была черноволосая, хитроглазая, как лиса, и по всем признакам натура страстная. Дочери томского правителя пользовались славой самых красивых барышень в городе, лучше всех танцевали новые танцы, тайно подрабатывали, составляя на заказ амурные записки, и при этом отличались великосветской воспитанностью. Уходя, девушки сделали реверанс и одна за другой выплыли за дверь.
Все тот же доктор Корвин, очень довольный состоянием пациента, постучал по учителю молоточком, сделал укол, и Дмитрий Борисович вновь почувствовал себя так же хорошо, как ночью.
— Эти уколы спасли вам жизнь, но считаю своим долгом предупредить, что препарат новый, — заметил доктор, — возможны побочные реакции: галлюцинации, внезапные головные боли, перепады настроения, повышенная возбудимость. Но как говорится: medicus curat, natura sanat. — Врач лечит, природа излечивает.
«Шарлатан, — подумалось Бакчарову. — Ох уж эта мне латынь».
Корвин ушел, и вскоре учителю показалось, что болезнь отступила. Вечер стал таинственным и спокойным, а день визитов вспоминался как пройденный адский круг.
2
Бакчаров ума не мог приложить, какого черта губернатору пришло в голову дать званый обед в честь его выздоровления. Неблагодарным выглядеть он постеснялся и дал свое согласие на бал. Так как скрыться от этого события не представлялось возможным, бежать было некуда, он принял решение как можно дальше спрятаться хотя бы от масштабных приготовлений пришедшего в движение губернаторского особняка.
Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.
