— Хотя ясти, человече, Тело Владычне, страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть…
Бакчаров простонал так, как стонут дети, которых поднимают на учебу, и закрыл лицо руками. Только он отвлекся мирскими мыслями от молитв, как бабка исчезла, а в комнату его вошел пузатый протоиерей в сопровождении губернатора.
— Вот, батюшка, наш страстотерпец, — представил губернатор болящего, — учитель Дмитрий Борисович Бакчаров. — И тут же представил батюшку: — Отец Никита, настоятель Преображенского собора. Любезно согласился вас причастить по случаю великого праздника. Не буду вам мешать, — откланялся губернатор, по обыкновению пятясь к двери, и в следующее мгновение исчез, оставив Бакчарова наедине со священником.
— Я не готов! — твердо послышалось от одра болящего.
— Что значит не готов? — бодро удивился батюшка.
— Я не уверен, что все еще верую в Бога, — пояснил Бакчаров, пряча глаза от священника.
— И давно это с вами, если не секрет, голубчик? — поинтересовался протоиерей, зачемто раскрыл свой сундучок и принялся расставлять на столе его содержимое.
— С тех пор, как Бог меня оставил, — буркнул хмурый Бакчаров и сложил руки на груди в знак независимости.
— И чему вас в университетах только учат? — пожал плечами протоиерей. — Ну что же, я зря пришел, что ли? Тогда просто за вашу крещеную душу, ныне из тела исходящую, помолимся. Единственный раз в жизни всетаки умираете, — заметил батюшка, уже листая Требник.
— Я не умираю! — испуганно возразил Бакчаров и прикрыл нижнюю часть лица одеялом, так будто поп собирался дать ему пощечину.
— Как это не умираете? — распаковывая Дары, усмехнулся жизнерадостный батюшка. — Еще как умираете. Доктор ваш говорит, что осталось вам, в сущности, ничего. Так что приступим, голубчик, к исповеди, — перешел священник к делу: — Се чадо, Христос, невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ни же убойся, и да не скрыеши что от мене. Аще ли что скрыеши от мене сугуб грех имаши. Аз же точию свидетель есмь. — И накинул на голову учителя епитрахиль. — В чем согрешил, чадо, в чем каешься?
Бакчарова так поразило известие о близости его кончины, что мысли у него в голове закружились, как листья от осеннего ветра.
— Так ведь я не готов, батюшка, — пискнул он жалобно. — Как же я скажу вам сейчас все грехи, если я все время службы польской, то есть более пяти лет, не был на исповеди?
— Кайся, коль грешен, — только и призвал священник, явно не желавший откладывать исповедь.
— Грешен, батюшка! — выкрикнул Бакчаров и уткнулся, рыдая, в пузо священнику. — Страстями обуреваем всю жизнь свою был я от юности! Грехам моим несть числа, одному лишь Богу все они ведомы! Но превыше всего согрешил я умом своим, гордынею, приумножающей все страсти мои! Умом своим я от Господа отошел, но вот те крест, батюшка, душа моя непрестанно христианкой была и веру в Бога исповедовала!
Бакчаров плакал навзрыд.
— Умница! Вот это я понимаю, вот это покаяние, — радостно похвалил исповедника протопоп, похлопал кающегося по плечу, сжал руками покрытую епитрахилью голову вернувшегося в лоно Церкви грешника и возвел глаза к потолку. — Да простит ти чадо, Димитрие, вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. — Перекрестил он голову Бакчарова и снял с нее свой жреческий фартук…
Только протоиерей исчез, как в комнату влетел губернатор Вольский с новыми объявлениями:
— Извольте, господин учитель, принять завтрак, а заодно и вашего благотворителя купца первой гильдии Ефима Григорьевича Румянцева, взявшего на себя все расходы по вашему излечению.
Бакчаров опять закрыл лицо руками и простонал:
— Я безмерно благодарен Ефиму, как его там по батюшке, за его сострадание и участие, однако не могли бы вы заочно передать ему слова моей бесконечной благодарности и решимости молиться за его душу со дня моего преставления?
— Какого преставления? — удивился губернатор. — Прямо неловко перед человеком, Дмитрий Борисович, он вас уже час ожидает. Как только услыхал, что вы поправляетесь, так все бросил и к нам примчался.
— Как поправляюсь? — ожил умирающий.
— Доктор Корвин сказал, что постельный режим желательно отменить как можно скорее, дабы тело ваше не подвергалось более зловредному расслаблению, — пояснил генерал Вольский. — Прогулки вам нужны, Дмитрий Борисович. Гимназисткито уже вон все за партами да за книжками, а вы все болеете. Пора уже и на поправку идти.
Бакчаров уставился на него с изумлением и в то же время с клокочущей в груди радостью: «Неужто провел меня поп?»
Вдруг губернатор, все это время державший руки за спиной, предъявил учителю феску:
— Если вам неудобно принимать в ночном колпаке, то предлагаю вам свою турецкую шапочку, — залепетал губернатор. — Если, конечно, не побрезгуете.
Бакчаров, думая о жизни и смерти, медленно стащил колпак, обнажая бритую, как у татарина, голову, и отвлеченно проговорил:
— Не побрезгую.
Губернатор бережно прикрыл красным головным убором срамоту ощетинившейся головы и вновь попятился, объявляя:
— Итак, Дмитрий Борисович! Благотворитель ваш — Ефим Григорьевич Румянцев. Встречайте, пожалуйста.
Вошел Ефим Григорьевич медлительно, молча, церемонно придвинул к одру болящего стул, обменялся с учителем крепким рукопожатием и уселся, широко расставив ноги в охотничьих сапогах. Сидя у одра, купец степенно, с любопытством стал осматриваться, ковыряя косматую бороду. При этом Ефим Григорьевич важно вздыхал и хмурился, а разные и потому страшные глаза его по раздельности переходили от вещи к вещи, блуждая взглядом по комнате. Купец засмотрелся на старинный самовар, потом на блеклый старый ковер, — тяжелый правый глаз его выпал, запрыгал по половицам и укатился под дубовый комод. Невозмутимый купец не полез за глазом, кашлянул в кулак, достал изпод шубы пиратскую повязку и прикрыл ею зияющую черным провалом глазницу.
— Как ваше здоровьице, господин учитель? — обратился он свойским русским басом к Бакчарову. — Выздоравливаете, я гляжу. Совсем плохи были ваши дела. Чуть, батенька, вы в дорогето и не померли. Лекарь наш Виктор Ксенофонтович сказывал, что вши у вас были с хорошего таракана размером и никак не выводились, твари окаянные. Пока они вас не обрили и марганцовкой не обработали.
— Спаси Господи, — невпопад промямлил учитель, прикидываясь умирающим.
Купец смотрел на Бакчарова оставшимся страшным и немигающим глазом, но взгляд его источал мужицкую любовь и преданность. Бакчаров подумал, что Ефим Румянцев из числа тех простых русских добряков, которые во всем — вплоть до воровства и убийства — готовы помочь попавшему в беду человеку. Одноглазый, рыжебородый, он приятно напоминал Бакчарову его дорогого и, верно, гдето сгинувшего Бороду.
