Единственное, что обидно — это то, что историки и писатели, конечно, все потом переврут и сместят акценты.
Чаше всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними. А иногда — абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.
Так и моя встреча с Радзиньски, казалось, не приведет ни к чему хорошему. Не считать же удачей то, что он насочинял! И, что самое забавное, к тому времени моя машина была уже на ходу; более того — мне навели неплохого качества тонировку на боковые и заднее стекла. Но вот поди ж ты: стоило мне замешкаться на светофоре, как тезка Кербера открыл переднюю дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье рядом со мной.
— Чаще всего встречи с выдуманными персонажами бывают совершенно лишними, — сообщил он мне вместо «здрасьте». — А иногда — абсолютно наоборот. Но очень и очень редко.
Говоря по правде, я и без него знала, что фабула последней пьесы Ленина принадлежит на самом деле Фаньке. Потому что невозможно представить человека, написавшего несколько десятков томов ерунды и перевернувшего ход событий единственным, не очень крупным произведением.
Бойтесь данайцев, дары приносящих.
Фанька подкинула Ленину гениальную, но, увы, деструктивную идею.
— Ленин не драматург, — сказал Радзиньски, — Ленин — искусствовед.
— Я читала. «Ленин об искусстве» называется книжка.
— Есть такая. Только ведь ее не Ленин написал.
— А кто?!
— Я.
— Все-таки надо бы тебя прихлопнуть, Радзиньски! За наглость.
— Для того, чтоб меня прихлопнуть, тебе нужно вырезать кусок мозга, в котором я живу.
— Я подумаю над этим.
— Не советую. Это довольно большая часть мозга.
— Ну и хрен с ней. У меня останется еще глубина подсознания.
— Стыдно тебе! Это штамп. Скажи на милость: почему, если «подсознание», то обязательно «глубина»? У большинства людей оно мелкое, как кофейное блюдечко.
— А у тебя и такого нету.
— Я пользуюсь твоим.
— Тогда ты мне задолжал.
— Сочтемся.
Радзиньски, который исключительно благодаря мне оказался живее всех живых, с недавних пор стал меня сильно раздражать. Особенно не нравился мне его менторский тон. Но бывают в жизни такие совершенно безальтернативные ситуации, когда приходится мириться с тем, что сочинилось. Особенно когда от этого получается какая-то выгода.
— Я подскажу тебе, как выполнить задание Кербера, — сказал Радзиньски.
Смешно! Он мне подскажет. Как будто он — это не я. Как будто Фанни — это не Ленин.
— Купи в «Мире игрушек» красивый мячик. Самый красивый, какой только будет, — сказал Радзиньски.
— Почему мячик?
— Потому что еще никому не удавалось покончить с собой. Для того, чтобы умереть, всегда нужны другие люди.
— Это чтоб родиться, нужны другие люди.
— Родиться или умереть, какая разница?
Когда Ленин застрелился пулей, смоченной, как выяснилось позже, ядом цикуты, все заметили рядом с ним прозрачную женщину. По описаниям очевидцев это была Фанька. Когда я умру, рядом со мной увидят прозрачного Радзиньски.
— Радзиньски, для чего тебе понадобилось сочинять всякую фигню про Рождество в женской гимназии? Ведь не было же ничего подобного? Не было никакой Фаньки сроду? Не было никакой такой сумасшедшей ненависти, похожей на любовь?
— Ты скажи еще, что и меня нету.
— Конечно, нету!
— Тогда с кем ты сейчас разговариваешь?
Надо же. Самое смешное, что я не всегда заранее знаю, что он мне скажет.
Чучело Ленина, пожизненно больное двумя идеями — любви и смерти, тосковало на заднем сиденье моей машины. «Божежмой, кого только не поперебывало в бедненькой Камине», — подумала я.
— Я хочу домой, — сказал Ленин, — пошли домой, Фанинька!
— Слушай! Как тебе взбрело удумать такое имечко? Все-таки любимую женщину сочинял.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Фанинька, — затосковал Ленин глазами.
— Да когда ты вообще понимал хоть что-нибудь, — вздохнула я.
Ехали мы медленно. Как совершенно верно догадался когда-то великий поэт-песенник, опоздание в гости к Богу — полнейший нонсенс. В черном непрозрачном пакете на переднем пассажирском сиденье, еще не остывшем от плода моего воображения, лежал ярко-красный мячик с зеленой, синей и желтой полосками. Самый красивый мячик, который только можно было купить в «Мире игрушек». Из пакета пахло новой резиной, возбуждая на подвижные игры.
Благополучно миновали проспект Красоты. Ленин смотрел в окно.
— Куда мы едем? — спросил вдруг он.
— Домой, — ответила я, — ты же хотел домой, Володенька?
— Да, Фанинька, да! Домой! Домой! Я давно хочу домой, а меня все время не отпускали.
— Кто же, Володенька?
— Нубийцы. А сначала — эти, как их.
— Кто?
— Зрители.
— Ты сам виноват, Володенька.
— Они все время вызывали меня на «бис».
— Надо было дать пистолет мне. Я бы не промахнулась.
— Ты снова говоришь непонятное, Фанинька.
Я промолчала. Как будто я не помню, как он орал о своем грядущем бессмертии. Доорался. Отправляй вот теперь такого домой.
Мы уже проехали «Краевую больницу», «Покровский парк» и «Семеновскую», когда случилось это мелкое ДТП. Вы же знаете, как это бывает: едешь себе и едешь, можно сказать, в крайнем правом, когда вдруг какая-нибудь холера обойдет тебя слева и ни с того ни с сего подставит свою задницу прямо под твой передний бампер. А у тебя оптика хрустальная и тебе сто раз предлагали поставить защиту, а ты — «потом» да «потом». В общем, приехали, и доказывай сейчас этому мудаку в «Марке» зеленого металлика, что у тебя крыша — сам господин Кербер. Который к тому же отключил мобильник.
— Гаишников или сами разберемся? — спросил довольный мудак.
— Гаишников, — сказала я твердо. Уж что-что, а с этого пути меня не собьешь.
Вокруг нас стали собираться водители автобусов.
— Зря, — сказал один из них, — свидетелей вон сколько, да и тормозного пути у тебя, на хуй, сантиметров двадцать. Не больше. Гы-гы.
— В жопу биться нельзя, — радостно подуськнул другой.
— А в писю — опасно, — добавил кто-то из его соплеменников, и все заржали.
— Баба за рулем — обезьяна с гранатой, — сказал еще один.
Интересно, кто сочиняет афоризмы для автобусных водителей? Впрочем, не интересно.
— Здорово, Саныч, — к мудаку протиснулся автобусный водитель, одетый в синее, и оба пожали друг другу руки, — ты щас на каком работаешь?
