Открыла дверь — за ней стоял участковый Мыскин. Стоял и, как обычно, смотрел в пол.
— Ну? — грозно сказала Наталья.
— Я пришел.
— Вижу. И дальше что?
— Выполняю распоряжение товарища Баюшкина.
— Какого еще Ба… Ах, Баюшкина, — опомнилась Наталья. — Ну ладно… собственно я…
— Рабочий день уже начался, — сказал участковый, — девять часов, ноль одна минута.
— Вот как… неужели уже так поздно? Никогда бы не подумала… Так вы для чего пришли? Выселять меня или позировать?
— Так точно!
— Так точно что?
— Пози… позицию… Позировать.
— У-у… Во дела… Я, честно говоря, уже и забыла думать… Ну, проходите тогда…
Участковый долго и тщательно вытирал ноги о коврик при входе, чего никогда не делал раньше, когда являлся в эту же квартиру как грозный представитель власти. Потом, стараясь не встретиться с Натальей взглядом, прошел в комнату и нелепо встал посредине.
— Сядьте, пожалуйста, вон на тот стул, у окна.
Мыскин какую-то секунду колебался, потом все-таки прошел к окну, уселся на стул…
— Чего вы так напрягаетесь? Я вас не съем… Может, стакан чаю налить?
Участковый энергично замотал головой: нет, чаю не надо.
— Ну, как знаете… а я себе налью, с вашего разрешения… потом возьму вот хороший такой лист… да вы расслабьтесь, расслабьтесь, вам же здесь придется довольно долго сидеть…
— Долго я не могу… у меня только двадцать семь минут…
— Ну, знаете, из-за двадцати семи минут не стоило и являться, — говорила Наталья, пытаясь скрыть облегчение от того, что этот человек сейчас уйдет, что неудачу можно будет объяснить тем, что времени не хватило.
— Ну да ладно, — бормотала она, — разве что для первого раза… примериться, что и как… Ну посмотрите на меня, в конце-то концов! Э-эх, ну что вы, в самом деле… Поднимите ему веки!
Участковый завертел головой, в поисках тех, кому было адресовано Наташино странное приказание. Видно, он ничему уже не удивился бы — даже если бы в квартире прятались Наташины сообщники, которые и в самом деле ринулись бы поднимать ему, советскому участковому, веки! Никого не обнаружил, но цель была достигнута: пока он осматривался, Наташа вполне успела разглядеть его глаза.
Наталья смотрела на сержанта и старалась скрыть свое разочарование. При утреннем свете он почему-то выглядел очень обыкновенно. «Урод, конечно, но ничего мистически зловещего… никакого Иеронима Босха, никакой потусторонней фиолетовости… неужели мне что-то причудилось в прошлый раз?» — раздосадованно думала Наталья.
Но не скажешь же такого человеку в лицо! Даже если попытаться облечь мысль в позитивную форму. «При ближайшем рассмотрении вы совсем не такой страшный, как я думала. Так что спасибо, можете больше не беспокоиться». Нет, невозможно!
Наталья кружила вокруг сержанта Мыскина, заходила то с одной стороны, то с другой, пытаясь вернуть поразивший ее образ, разглядеть в нем хотя бы часть того, что совсем недавно вызывало у нее такой восторг, но ничего не получалось, никаких особых оттенков багрового, темно-красного. Да и глаза, хотя, безусловно, очень странные, не казались более сокровенным открытием, от которого кровь в жилах стынет. Нет, они скорее были просто нелепы. «Может, карикатуру в цвете сделать? Смешную его сторону показать?» — мелькнула мысль.
Наталья поворачивала стул, на котором сидел участковый, изменяя угол, заставляла его вставать, снова садиться, менять позу. Задергивала занавеску, пробуя разную интенсивность освещения — ничто не помогало, ерунда какая-то, хоть плачь. «Разозлить его, что ли, может быть, поможет? Что бы ему такое сказать, чтобы он побагровел?» — подумала Наташа. Спросила:
— У вас на участке много тунеядцев?
Мыскин вздрогнул.
Покраснел слегка, замычал неразборчиво.
— Сколько, сколько? Не слышу.
— Один… то есть, одна…
— Одна? Это я, что ли? Единственная тунеядка на всю округу?
— Да…
Румянец становился заметнее.
Мыскин хотел что-то еще добавить, судя по напряженному лицу, важное. Но получалось только мычание какое-то.
— Что? Говорите отчетливее! А то я ничего не понимаю.
Мыскин сделал отчаянное усилие, выговорил:
— В прошлом месяце еще Вертиханов был, но умер от белой горячки. Теперь вот только вы… статистику портите… Но вообще… если товарищ Баюшкин… то ничего…
— Что, если Баюшкин — ничего?
— Ну, тунеядство…
— Что? Неужели товарищ Баюшкин не возражает против такого позорного социального явления, как тунеядство? От которого мы непременно должны избавиться по пути к коммунизму? А то ведь так и не успеем. Коммунизм уже наступит, а тунеядство еще будет не изжито? Какой ужас, страшно подумать!
— Нет, вообще — нет! — ринулся горячо защищать начальника Мыскин. — Но если вы… если товарищ Баюшкин…
И залился уже совсем краской, по-прежнему глядя в пол.
— Погодите, разъясните, правильно ли я понимаю… Значит, если товарищ Баюшкин А. Г. меня трахает, то я могу и тунеядкой побыть в этом случае? То есть это как бы облегчающее вину обстоятельство? — донимала Наталья бедного сержанта.
Кажется, того проняло наконец. Лицо стало-таки густо-свекольного цвета. Но все равно — ничего интересного. «Свет, наверно, не тот», — огорченно думала Наташа. Она подвинула стул, уселась рядом с участковым, стала гладить его по затылку. Затылок был странный, жесткий какой-то, точно обитый каким-то твердым материалом.
Желаемый эффект был вроде бы достигнут: от ласки милиционер еще более побагровел — настолько, что Наталья испугалась, не случится ли с ним удар. Но цвет все равно был не тот…
— Ничего у меня сегодня не выходит… — вздохнула она и пошла на кухню мыть кисти.
— Все, сеанс закончен, — крикнула она Мыскину. — Можете идти по своим делам.
Наташа мыла в тазу кисти, а из комнаты доносились какие-то странные звуки.
— Я говорю, можете идти, — крикнула Наташа еще раз. Но Мыскин все не уходил. «Чего он там», — раздраженно думала Наташа. Вернулась в комнату, с порога начала говорить:
— Слышите, я…
И остановилась как вкопанная.
Отвернув голову, чтобы уж точно не встретиться с ней взглядом, сержант быстро раздевался.
— Что вы делаете? Зачем! Не надо таких жертв сумасшедших, это же не ваша вина, что…
Но Мыскин уже скинул всю одежду. И результат явно превосходил все ожидания: сержанту было чем похвастаться. Причем теперь он смотрел в упор на Наталью своими безумными белесыми глазами, а рот его криво и страшно скалился.
