— Мама сказала…
— Что бы твоя мама ни говорила, бабушка была хорошей женщиной. Замечательной. — В папином голосе прозвучала нежность, лицо смягчилось.
— А почему, интересно, она была такой хорошей?
— Потому что работала с утра до ночи, потому что любила своих детей и вас, внучат. И любила повторять слова Шекспира, совсем как я.
— Правда любила?
— А то. — Папа потрепал меня пальцем по носу.
— Расскажи про нее еще.
— Ну что еще… Она все-все знала про огород, про деревья, про птиц. Она отлично шила и варила изумительное яблочное повидло.
— А почему она себя пожгла?
— Ох, Букашка, это уже взрослые дела… — Он потер ладонью шею. — Произошел несчастный случай, вроде того. Она сама никогда бы, пожалела бы своих детей. Ну ладно, больше никаких вопросов.
Я плотнее укуталась, втайне надеясь, что явится бабушка и тогда я смогу показать ее папе.
— Спи давай, а то превратишься в бородавчатую лягушку, будешь всю жизнь ква-ква-квакать, и никто не разберет, что ж ты им говоришь.
— Глупости какие.
Папа рассмеялся, смех был теплым, как пуховые носки.
— Я почитаю тебе «Ромео и Джульетту», но завтра вечером, договорились?
Даже если бы он потом не вспомнил, я заранее готова была простить, потому что сейчас мы были вдвоем, будто больше никого в доме.
Папа долго смотрел в окно, а потом сказал:
— Знай, что бы ни происходило, тебе нечего бояться.
Я укуталась еще плотнее.
— Мы с твоей мамой, мы просто… — Лицо его страдальчески скривилось. — Обещаю сделать все, чтобы ты не слышала этих кусачих разговоров. Договорились?
Я кивнула. Папа поднялся.
— Спокойной ночи. Крепко спит только тот, кто клопов изведет.
Мне приснилось, что я принцесса, а мой папа — король. Наша мама будто бы куда-то ушла, я так и не поняла куда.
Через неделю папа нарушил свое обещание. Началось с того, что он сказал: вернусь пораньше и мы все вместе поужинаем. Пока я и братья ели макароны с сыром и сосисками, мама налила себе первый бокал. Второй она налила на стадии мороженого. И допила его в тот момент, когда дорожку наконец высветили фары подъехавшей машины.
Папа вошел в кухню, мама сказала:
— Я рада, что ты все-таки добрался до дому, Фредерик.
— Кто же сомневался, Кэти.
— Ты обещал детям приехать пораньше.
— Возникла одна неувязка, пришлось срочно улаживать.
— Могу себе представить.
— Вряд ли можешь, ты же не работаешь, верно?
Мама крепко стиснула губы, они почти не шевелились, когда она приказала:
— Дети, марш играть к себе в комнату.
Братья послушно убрались к себе, а я побежала в гостиную к телику. Там Лэсси лаяла на Тимми, пытаясь рассказать ему, что это другая колли убила нескольких цыплят и кошку, что она ни при чем. Лэсси я обожала. Мне безумно хотелось крепко-прекрепко обнять ее за шею, а потом гладить и гладить длинную шелковистую шерсть и чтобы Лэсси доверчиво сидела рядом с гордым и довольным видом. Все экранные недоразумения были остроумно преодолены. Я ликовала и млела от счастья, увидев, как мама Тимми сначала стиснула в объятиях Лэсси, а потом и сына.
Мама Тимми говорила ему что-то очень хорошее, но вдруг она будто бы заговорила голосом моей мамы, очень-очень громко:
— …Тогда почему от тебя пахнет, как от женщины?
— Тебе вечно что-нибудь кажется.
— Та-а-ак. Значит, мне кажется, что ты в последнее время постоянно задерживаешься? А эти грошовые духи, которыми я точно не стала бы душиться? Какое уж тут кажется.
Папа вбежал в гостиную.
— Букашка, иди к себе. Сейчас же.
Я влетела в свою комнату и рухнула на кровать, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. Доругиваться мама и папа отправились в свою спальню.
Они плотно захлопнули дверь, как будто это могло заглушить их вопли.
Братья тоже пришли ко мне. В моей спаленке не было гардероба, зато имелся классный шкафчик из кедра и стеклянный «фонарь» в потолке, я им гордилась, такого не было больше ни у кого. Раньше в этом доме жила старушка, которая называла комнату «чайной гостиной», хотя в гости к ней никто не приходил.
Энди рыдал и шмыгал носом, Мика взял его за руку и начал забалтывать: «Над горой играет свет, на горе синеет лес, там сурок на ветку влез, сурок-лежебок перегрыз сучок и на землю — прыг-скок!» Услышав это, Энди всегда начинал хохотать. Мика легонько его подбросил, я подхватила. Вытерла зареванную рожицу краем рубашки.
— Как вы насчет холодненького «Кул-эйда» с крекерами? — спросил Мика.
Энди тут же деловито закивал.
Приоткрыв дверь, Мика выглянул в коридор, потом обернулся и состроил гримасу.
— Они там снова бузят.
Мика принес угощение, поставил поднос на одеяло. Что могло быть лучше пикника на кровати? Все-таки это были хорошие деньки, несмотря на скандалы и ссоры. Мы грызли крекеры и пили фруктовое пойло, намешанное из остатков порошка «Кул-эйд». Приглушенные крики в родительской спальне в конце концов прекратились, и настала тишина.
ГЛАВА 5. Волнующе-загадочная
1964
В церкви я никогда не была, даже на Рождество, когда Муся-Буся отправляется туда петь Иисусу песню «С днем рожденья тебя», она нам про это рассказывала. Муся-Буся прислала детскую Библию в картинках. Там были нарисованы Иисус и мама Иисуса и рядом с ними много дяденек с нимбами на голове. Была картинка с распятым Иисусом, видно было, что ему очень больно. Я не понимала, зачем его папе понадобилось, чтобы сына развесили на кресте. Библейские притчи были интересными, но Боженька оказался очень злым, любил всех карать даже за ерунду. Иисус, решила я тогда, гораздо симпатичнее Бога, он был добрым и почти таким же красивым, как мой папа.
Мама считала, что Бог никогда не делает никому ничего хорошего, и поэтому верить в него — напрасная трата сил. Но бабушка ругала исключительно какого-то Сатану.
Мама говорила по этому поводу:
— Муся-Буся боится, что ей не удастся проскочить в небеса верхом на луче света, что она понесется в тартарары на Сатане, вцепившись в фалды его фрака.
Модное платье отчасти примирило маму с религией. Приложив обновку к фигуре, мама улыбалась, но как! Рот до ушей, хоть завязочки пришей.
— Мы идем в церковь! — распорядилась она.
Мы все оторопели, не зная, что сказать.
— Что молчите? Языки проглотили?
— Кэти, откуда вдруг такая набожность? — спросил папа.
