Нинку пришли отбирать из органов опеки по постановлению суда о лишении Нинкиной матери родительских прав. На отца решение не распространилось, так как весь последний год он пребывал в инсульте по здоровью, хотя и обсир, и беспамятство, и неплановая эрекция пошли потихоньку на убыль, так что суд не счел возможным квалифицировать его родительское поведение как преступное по отношению к ребенку. Но из-за все ещё болезненной невозможности его воспитывать дочь, опеку и детдом все равно назначили и пришли. Мать открыла и напряглась, потому что до последнего момента не верила в судейские разговоры, а они взяли и явились.
— Уёбывайте обратно, откуда пришли, — грозно заявила мама исполнителям приговора. — Вам Нинку мою не видать, как покойнику — месячных, ясно?
— Вы не волнуйтесь, гражданка, — не захотели подчиниться материной угрозе исполнители злой воли суда, — вот постановление и будем давайте исполнять по-хорошему, чтобы не получилось по-плохому.
— Хуй вам по-хорошему и хер вам по-плохому, — настойчиво ответила мама, снова не согласившись с предложенным законниками постулатом, и схватила Нинку за руку. — Не отдам дочь!
Двое мужиков и инспекторша в погонах взяли мать под локти и оторвали от Нинки, а инспекторша сказала:
— Поищем что с собой собрать из вещей и не забыть учебники для школы и все такое.
— Учебники, говоришь? — уточнила вырвавшаяся из принудительных локтей мама. — Щас я вам устрою учебники, ебёна мать!
Она резко развернулась и зашла в комнатку, где болел отец. Там она громыхнула по пути стулом, произвела ещё пару каких-то энергических действий и так же резко вышла обратно. В одной руке у мамы была утка, наполовину заполненная отцовой мочой, в другой — его же эмалированное судно и тоже не пустое. Судейские опешили. Мама, воспользовавшись замешательством представителей лишних в ее доме органов, подскочила к Нинке и одним махом вывалила на дочь содержимое сразу двух посудин.
— Забирай! — крикнула она, довольная произведенным эффектом. — Ну забирай, хули стоишь-то? — Судейские растерянно посмотрели друг на друга, тут же зажали носовые дырки и понеслись вон из Нинкиной жизни, не успев напоследок прокричать даже что-нибудь по существу получившегося конфуза.
— И дорогу сюда забудь, слышь? — проорала мама вдогонку визитерам, — а то другой раз на тебя выверну, поняли? — она взяла Нинку за облитую руку и сказала: — Пойдем, дочка, заразу смывать папкину…
Нину забрали через два дня, надежно оттеснив падшую мать От дочери и надежно обеспечив её на этот раз ментовскими объятиями до самого финала экзекуции.
Отец, как назло, после лишения мамки прав быстро пошел на поправку и уже через полгода пил с ней, как и прежде, и без разрушительных для здоровья последствий. Результатом этому явилась материна беременность и легкие через положенный срок роды младшего Нинкиного брата, хотя и с дебильным уклоном от самого момента появления на свет.
Прозвище свое «Мойдодыр» Нинка получила в том же самом детдоме, через неделю пребывания, оттого что мылась и терла себя до изнеможения всякий раз, как оказывалась у воды любой температуры, будь то ванная, туалет, дождь, снег или речка. Со временем страсть такая к очищению прошлого Ослабла, но фобия все же осталась в достаточном виде, чтобы продолжать считаться Мойдодыром и излишней без нужды против остальных девчонок — чистюлей. В отношения с пацанами Нинка вступила посредством половой связи через очень недолгое пребывание в новом месте жизни. Это оказалось против всего другого для нее и не неприятным, но даже привлекательным делом, учитывая родившийся в ходе ухода за папой интерес к теме. Впрочем, о причинах она не задумывалась, просто все решалось само собой, без постоянных привязанностей и соплей, больше для процесса перемещения в новое пространство ощущений, и там оказалось не хуже, чем могло быть.
К выходу на взрослую волю все, что могло у Нинки-Мойдодыра изжечься изнутри — изожглось. Очередной обман жизни застал ее в тот момент, когда сообщили, что положенное по закону житье на отдельных метрах ей не полагается — она по отцу не лишенная, а только по матери и потому может смело возвращаться туда, откуда пришла воспитываться и произрастать.
Она и пошла, но не жить, конечно, а больше из интереса: как-никак за шесть лет ни разу с родней не свиделась — саму не пускали, а те и думать забыли в угаре нового жизненного выздоровления. Увидела, что и думала, увидит. Но на родителей уже глядела насквозь почти, без особого зрительского внимания и умственной задержки. Другому ужаснулась — пятилетнему слабоумному братику. Мать с отцом спали тогда, дверь была настежь, а как зовут мальчика выяснить не удалось — то ли сам он не говорил, то ли имя не помнил, то ли знал, но не умел объяснить.
В общем, цель в жизни с того дня стала ясной и для себя самой не обсуждалась — спасти малого братанку от мамы с папой. Прямо оттуда отправилась свободолюбивая Нинка на вокзал, купила билет до Москвы, а, приехав, без потери ценных временных промежутков вызвонила нужное газетное объявление из раздела «Приглашаются девушки с проживанием» и к вечеру уже жила и работала в апартаментах на Шаболовке с вычетом 60 процентов от «рабочего» гонорара за еду, постель и защиту.
Первый посетитель, который появился в шаболовских апартаментах в тот стартовый день, не задумываясь, выбрал Нинку, купил с ней два часа, но потом передумал, доплатил еще и остался на ночь с ней же. Больше он особо не усердничал, а вскоре заснул и засопел, по-детски вытянув губы в трубочку. Под мирное дыхание чужого мужика заснула и Мойдодырка, предварительно оттерев себя в ванной с привычной маниакальной тщательностью от всего, что случилось с ней в самый первый день ее новой должности по новой жизни.
Когда она открыла глаза, никого с ней рядом не было, вчерашний мужик, что отдыхал, исчез. Через зашторенные окна пробивался яркий свет, оттуда же играла музыка, какую заводил их трудовик на детдомовских вечерах, а из столовки доносился запах жареной скумбрии. Она прислушалась, принюхалась и осмотрелась. Музыка внезапно оборвалась, и в этот момент Нинка сообразила, что это не запах рыбы, не жареная скумбрия так щекочет ей ноздри и раздражает слизистую носа, а совсем другой, не менее знакомый и привычный запах, но не из тех, тем не менее, что доставляют радость и вызывают желание идти на него, искать этот источник или запомнить его навсегда. Этот аромат исходил от неправильной причины — оттуда, где места для Нинки не было и не могло больше быть, потому что там ее всегда тошнило и заставляло искать убежище, отмываться, соскребая с себя все лишнее и не принадлежащее ей: чужое, ненавистное и отвратительное.
Шторы на окне были все те же, несмотря на совсем по-другому пронизывающий их заоконный свет, но комната оказалась не той, что раньше, этого Нинка не могла бы перепутать. Она встала, надела очки, подошла к окну и резким движением раздернула шторы. Теперь она видела собственную кровать со стороны и сразу догадалась, что это папкина кровать и это папкина комната, та самая, в их магнитогорской квартирке, в которой он лежал почти недвижимый с инсультом мозга головы и торчащим вверх детородным штыком. Одеяло пошевелилось и Нинку охватил ужас. Она опасливо приблизилась обратно к постели и робко сдернула его. Там, под ним, в мокрой, кисловатой луже лежал на спине пятилетний мальчик, её родной маленький брат. Он так же, как и отец, почти не шевелился, а только часто-часто дышал и со страхом смотрел на Мойдодыра. Из-под маленькой с кулачок детской попки высовывался эмалированный край крохотного судна, каких и не бывает, просто судёнышка, прижатого невесомым телом брата. Ручки его были рахитично прижаты к груди, а маленькая мальчуковая пиписька торчала вертикально вверх твердым упругим прутиком. Нинка бросилась к брату, схватила его на руки и прижата к себе изо всех сил. Она пыталась что-то сказать или же спросить, но не могла вспомнить, что именно, а лишь выплевывала немые, бессильные слова вместе с рвущейся наружу тошнотой, потому что мучительный этот запах не оставлял ее в покое, все плотнее и гуще обволакивая все вокруг. Нинка еще крепче сжала руки вокруг мальчишки и тут почувствовала внезапно, что летит, падает с разгоном вниз с ускорением свободного падения земли во вселенную. Она зажмурила глаза и начала терять сознание, и в самый последний момент, когда исчезла уже кровать, и свет, и пути назад не осталось, она вспомнила, о чем хотела спросить его, она догадалась, какие ее мучили слова, что не вылетели из гортани вместе с тошнотой. А они были такими: Как тебя зовут, мальчик?..
