В милицию, что ли?
Чтобы что? Чтобы сказать: мол, извините, товарищи дяденьки, я попал в мерцание ?! Со мной это в первый раз, так что нельзя ли выяснить, что там с ними, с моими первыми родителями? Давайте сообщим предыдущим родственникам, где я и в каком районе города Z находится мой новый дом. А заодно хорошо бы, знаете ли, найти кого-то, кто объяснит ученику второго класса теперь уже одновременно двух городских школ, второй и двадцать четвертой, как жить дальше и кого теперь считать родными и близкими. А также друзьями.
«А, Ванька, привет», – деловито сказал отец и убежал из прихожей в комнату, где гудел телевизор. «Иван, мой руки – и к столу!» – Мать показалась только на пару секунд, окинула сына придирчивым взглядом. Не заметив никаких нарушений в одежде (мальчики в начальных классах иногда теряют шапки, шарфы, приходят домой без пуговиц на одежде), исчезла в дверном проеме.
Поставил на пол портфель и стал разоблачаться. Иван помнил эту вешалку, помнил родительскую одежду и даже новые мамины зимние финские сапоги, которым она так радовалась осенью. Тихий ужас. Сняв облепленное снегом пальто и обувь, прошел в ванную и первым делом посмотрел в зеркало. И не увидел ничего нового. То есть, может, он и стал взрослее на пару месяцев, но видно этого не было.
Гораздо позже, спустя столько-то лет, он поймет, что внешность его от раза к разу менялась. Он каждый раз становился другим мальчиком. Но в самый первый раз он этого не понял. Двенадцати лет от роду он в очередной раз войдет в мерцание, а возвратившись обратно, отыщет вот эту свою семью. Таким образом, кстати, экспериментальным путем установит, что домой возврата нет.
Мама, Гала Исааковна Блох, встретит его на пороге с растерянной улыбкой, машинально пропустит в прихожую. Отец, Василий Дмитриевич Милонас, тоже выйдет из комнаты. Они примутся недоуменно и благожелательно рассматривать незнакомого им подростка, не понимая, что, собственно, ему нужно. А он и сам не понимал. И ему страшно хотелось что-то сказать, извиниться, попросить прощения, признаться в любви, стать на колени и заплакать. Но слова не шли с языка. Возможно, он смог бы заговорить, но в этот момент в прихожую вышел мальчик, их сын .
«Это твой друг, Иван?» – спросила Гала Исааковна своего сына , стоящего рядом с ней у двери. «Я не знаю его», – сказал хороший мальчик и убрался в свою комнату. «Тебе что?» – Василий Дмитриевич глянул на него с участием, подошел ближе. «Ничего, – ответил Иван, покачал головой. – Извините. Я пойду». – «Ладно, – согласился Василий. «А может, ты кушать хочешь?» – Гала Исааковна в первую очередь кормила детей, а потом вела с ними беседы. Это была ее принципиальная жизненная установка.
«Нет, – замотал головой Иван. Не стоит. Я пойду». Хлопнула дверь. Донесся топот сбегающего вниз по ступенькам нелепого гостя.
«Странный мальчик», – задумчиво проговорил Василий Дмитриевич. «Да, – тревожно качнула головой Гала Исааковна, – причем у меня стойкое ощущение, что я откуда-то его знаю». – «Не выдумывай», – тряхнул головой Василий Дмитриевич, – мальчик просто обознался».
А Иван в это время бежал по теплой июньской улице, напоенной дождем и светом, и плакал навзрыд. Плакал так, что чуть было не умер прямо на троллейбусной остановке. Там ему и стало плохо. Сердобольные граждане вызвали «Скорую». Из больницы его забирали новые родители . Дома от нервного срыва у него к вечеру поднялась температура. Через день проявилась корь. Болезнь благодатно взяла его в свои объятия и убаюкала. Он пил сладкий чай с лимоном, температурил и спал. Так продолжалось две недели, что и помогло ему выжить.
Так он крепко усвоил, что каждый раз прошлые родители и друзья оказываются неспособными к узнаванию. Все дело в том, что рядом с ними оказывается другой мальчик , заместитель Ивана в данном времени и месте. Кто были все те другие мальчики , до определенного возраста Левкин не знал и знать не желал. Но про свое тело понял, что оно менялось. Однако каждый раз с его личностью совмещалось без зазоров . Иначе бы он просто не выжил. Тело было новое, но сравнить было не с чем. Спасала достоверность самоощущения.
Как бы то ни было, в тот самый первый раз Иван узнал себя, и оттого, что его внешность показалось ему той же самой, привычной и знакомой, чуть не заплакал от облегчения. Вернее, слезы появились, но мальчик принялся лихорадочно умываться ледяной водой. Иван боялся, что глаза покраснеют и новые родители начнут задавать вопросы. Он подсознательно готовился к тому, что они будут слишком каверзными и ответить на некоторые из них будет совсем не просто.
Но ужин прошел обыденно. По обыкновению за столом говорил в основном отец, Гала Исааковна улыбалась, подкладывая на тарелку Ивана еды. Тот понемногу оттаивал, ел, но в процессе поглощения пищи понял, что его панический страх перед новым домом имеет некоторые основания. В частности, выяснилось, что он знает о своей новой семье далеко не все. Оказалось, что в природе имеется еще бабушка , о которой он не помнил ничего. И вот она-то должна была приехать в такой-то ближайший день, чтобы поздравить его с днем рождения. От одной мысли, что ему придется иметь дело с неведомой старухой, он чуть не закричал от страха. Но сдержался, ибо имел мужество. Как потом оказалось, правильно сделал.
Ужасный день настал. Приехала пожилая дама в очках, пахнущая сладкими духами и мятными леденцами. Привлекла себе, поцеловала, обняла, подарила самокат и больше о нем не вспоминала. Во всяком случае, никто не спрашивал о подробностях не прожитой им в этом доме жизни. Никто не устраивал экзаменов. И это было хорошо, потому что экзаменов в ту пору ему и так хватало.
Вживаясь в ситуацию, Иван стал гением мимикрии. По оттенкам интонации научился понимать скрытые мотивы людей. Угадывал правильные ответы на еще не заданные вопросы. Отчетливо видел янтарь и себя в нем, чувствовал рябь и перемены в ней задолго до того, как они реально проявляли себя в виде событий. Очень страдал от всего этого. Мерцание заставило его повзрослеть и измениться. Он стал кем-то другим быстрее, чем понял, кем именно стал. Это помогло ему, когда лампа его жизни замерцала в следующий раз.
* * *
«…Да-да», – забормотал Иван, стараясь не смотреть больше на экран телевизора и машинально проверяя наличие бумажника в кармане (надежного якоря, всегда помогавшего возвращаться из мерцания во взрослом состоянии), – просто «о», «х», «у», «е», «т», «мягкий знак» можно. Никогда не матерюсь. Так и проговариваю: «о», «х», «у», «е», «т», «мягкий знак». Получается немного длиннее, чем обычный мат, зато безопасно. Пока произнесешь буквы по отдельности, как-то приходишь в себя. И потом, когда говоришь «мягкий знак», получающееся в результате предложение приобретает некоторую невольную мягкость, что сглаживает брутальность исходного текста. А ведь именно мягкость в людях порой так важна.
«Ть», между прочим, краткий и емкий суффикс. Перед ним почти всегда идет гласная – «давить», «колоть», «вдыхать», «млять». Иногда он следует после согласных «с» или «з» – «прясть», «лезть», «красть», «класть в пасть». Как ужасно, в сущности, любое письмо!» Левкин тяжело вздохнул, глянув на небо. Птицы летели, листья мело. Рябь, ужасная рябь шла по всему бытию. «В слове что-то происходит, – забормотал он. – Снова что-то началось. Кто бы мог подумать! После стольких-то лет. Какая все-таки опасная дрянь этот русский язык! «Умре, умре, мертвечина». Есть еще глаголы, имеющие суффикс «ти». «Спасти», «расти», «цвести», «плести» и, естественно, «произнести».
