Что же здесь произошло?
Почему они все погибли?
Кто убил зятя перепуганного мужичка, встреченного у границ Березок?
Кем были двое бродяг, остановивших его у мостика?
Кто напал на соседей сегодня ночью?
Откуда-то справа, со стороны его двора, донесся приглушенный звук человеческих голосов.
Медведев соскользнул с валуна, присел за кустом и осторожно выглянул.
На его лавке, вкопанной над обрывистым берегом реки, спокойно сидели два монаха в черных рясах и мирно беседовали, будто находились у себя в монастыре и вышли перед сном подышать свежим воздухом.
Один — лет сорока, стройный, высокий, худощавый — внимательно слушал, другой — низенький, полный старик — оживленно о чем-то рассказывал. До Медведева долетали лишь отдельные бессвязные слова. Монахи сидели спиной к обрыву, и Медведев спокойно пересек освещенное луной открытое место у воды, затем быстро и бесшумно поднялся по круче слева, проскользнул за обломками частокола к баньке и теперь, спрятавшись за ее углом, оказался совсем близко от монахов, так что мог хорошо разглядеть их и отчетливо слышал каждое слово…
— … Ну и, разумеется, все, о чем я доложил, подробно описано здесь, — сказал толстяк и протянул свернутый в трубку свиток пергамента.
— Господь наградит тебя за труды на благо на шей церкви, отец Леонтий. — Высокий монах взял свиток и, пряча его за пазухой, спросил: — А можем ли мы рассчитывать на Бельского и его братьев?
Медведева поразил его голос — низкий, бархатный, прямо завораживающий.
— За князя Федора ручаюсь, — ответил Леонтий, — поскольку я его духовный наставник, он доверяет мне и прислушивается к моим советам, а вот что до его братьев… Не уверен, но сделаю все, что будет в моих силах. Однако, должен заметить, брат Иосиф, некоторые слова твои смущают меня. Уж слишком часто слышу я подобные от служителей латинского закона там у нас, — Он кивнул головой в сторону Угры. — Тебе, думаю, известно о кострах в Испании и Франции, в огне которых сжигают тех, кого подозревают в ереси?
— Внимательно изучая этот опыт, я как раз и прихожу к выводу, что наша церковь слишком милосердна к внутренним врагам своим. Это ведет к ее ослаблению. Что уж говорить о простых мирянах, если в монастыре подчас трудно отыскать благочестивого инока. Я обошел больше двух десятков обителей — и что же?! — лишь глубокие старцы богобоязненны, юные же служители погрязли в грехах: молятся кое-как, едят и пьянствуют, словно бояре, хуже того — оскверняют себя общением с нечестивыми блудницами! Можно ли долее терпеть это? И заметь, отец, как только началось послабление — сразу открылись пути для ужасных ересей, самая опасная из которых — учение Схарии. Ты хорошо знаешь, как ширится оно у вас, а мне доподлинно ведомо, что корни его проникли и в нашу землю! Как перед лицом такой напасти не печься о защите нашей веры? Как не искать строгих мер для искоренения страшной заразы?! — Горечь в тоне его голоса перешла в ярость: — Я не пожалею сил, здоровья и даже самой жизни, не зря дарованной мне Господом, чтобы поразить эту гидру, и если для этого понадобится огонь — ну что ж! — пусть запылает русская земля тысячами костров, и да развеет ветер пепел еретиков!
Он умолк, перекрестился и отвернул лицо в сторону.
Леонтий вздохнул и мягко заговорил:
— Кто знает, брат Иосиф, может, ты и прав в своем рвении, но я хочу, чтобы во всех делах своих во славу Господа нашего ты помнил о милосердии и о том, что Всевышний учил нас прощать и любить врагов наших. И еще хочу, чтоб не забывал ты о том, что греческая церковь всегда была милостива к заблудшим и тем спасла много душ.
Мой многолетний опыт говорит, что добром и убеждением можно добиться большего, чем казнями и гонением…
Они помолчали, потом Иосиф сказал:
— Ну что ж — пора. Пойдем, крестный, я провожу тебя до брода — здесь, говорят, опасные места.
Он бережно взял старика под руку, помогая ему подняться с лавки, но тот ласковым жестом отстранил его.
— Благодарю тебя, дорогой мой крестник, но мне нечего опасаться. К тому же, ты ведь сам хорошо знаешь — все и так в руках Господа. Прощай, и храни тебя Бог…
Он, поднявшись на цыпочки, поцеловал Иосифа в лоб, а тот, склонившись, почтительно прикоснулся губами к его руке.
Старик Леонтий, несмотря на возраст и полноту, быстро зашагал по дороге в ту сторону, где недавно полыхало зарево. Иосиф посмотрел ему вслед, затем так же решительно направился в противоположную сторону.
Дождавшись, пока они скроются из виду, Медведев вышел из своего укрытия.
И почему они все выбирают мой двор для своих дел? Впрочем — понятно — заброшенная, ничейная земля на рубеже двух княжеств…
«В мире нет ничего случайного — все имеет свои причины…»
Василий направился к колодцу, не торопясь, зачерпнул воды, наклоняя скрипучий журавель, с наслаждением напился и некоторое время сидел на срубе, задумчиво глядя, как вытекают из рассохшейся берестовой бадьи тонкие журчащие струйки, пока наконец бадья не опустела, а у ног не образовалась маленькая лужица.
Небо на востоке стало светлеть, весенняя ночь медленно таяла и растворялась, белые волны утреннего тумана поползли над Угрой, и первые легкие порывы утреннего ветерка донесли мерный скрип, позвякивание железа и монотонное, липкое чавканье копыт по размокшей весенней земле.
Ну вот, только этого еще не хватало: похоже, сюда движется целый обоз. Должно быть, все самое важное в этих местах случается ночью. А чему я, собственно, удивляюсь — разве на донской засеке было не так?
Медведев решил, что, поскольку светает и во дворе укрыться будет трудно, да и неизвестно, чего можно ожидать от обоза из трех-четырех тяжелых повозок и по крайней мере шести всадников — это он легко определил по звуку, — следует основательно укрыться и быть готовым ко всему.
Обоз двигался медленно, времени оставалось достаточно, и Василий, не торопясь, забрался на чердак баньки, осторожно разгреб полуистлевшую солому кровли, так, чтобы хорошо видеть двор, а в случае необходимости легко выбраться на крышу.
Странное зрелище представлял собой этот обоз, когда он выплыл наконец из утренней дымки и показался на дороге, ведущей к дому с востока — с той стороны, куда умчался вечером израненный отряд, оставивший Медведеву изувеченного покойника.
Первая из трех тяжело груженных телег представляла собой гору набросанной кое-как домашней утвари, где золотая и серебряная столовая посуда виднелась вперемешку с рулонами дорогих тканей и наспех связанными узлами — то там, то тут торчали носки и голенища новеньких и уже ношенных сапог, полы кафтанов, связки беличьих шкурок и даже женские платья; вторая телега — целый арсенал: бочонки с порохом, сабли, шпаги, мечи, топоры, колчаны с луками и пучки стрел, даже старинные копья и алебарды, и, наконец, замыкала обоз третья телега, на которой стонали раненые: их было пятеро, из них двое лежали неподвижно, окровавленные и наспех перевязанные. Охрану составляли четверо хорошо вооруженных всадников, которые, свесив головы, дремали в седлах. Рядом с первой телегой, изредка лениво погоняя кнутом двух впряженных в нее лошадей, шагал могучий бородатый мужик в роскошной собольей шубе и растоптанных опорках, а за ранеными приглядывал сутуловатый карлик в рваной, засаленной рясе, надетой поверх полушубка — он неимоверно суетился, то спрыгивая с телеги, где лежали раненые, то снова залезая на нее, постоянно при этом что-то бормоча и приговаривая, хотя никто его не слушал, не обращал на него никакого внимания, и его суетливость — полная противоположность сонной вялости остальных — еще больше подчеркивала причудливую нереальность этого фантастического шествия.
