— После допроса нас с камерадами разделили. Меня поселили в одной комнате с Серегой, на третьем этаже какой-то старой тюрьмы. Я так решил, увидев железные решетки на небольших окошках-бойницах. Сел на узкую койку, смотрю через квадраты решетки на вершины гор, где еще недавно гулял свободным, и на парящего в закатном небе орла.
— Сижу за решеткой в темнице сырой… — насмешливо декламирует пушкинского «Узника» Нестеренко.
Еще и издевается, вероломный! Прошу: «Замолчи! И так настроение паршивое! Halt die Fresse!»
Сам попался в ловушку как Grünschnabel (неопытный новичок), да еще и товарищей за собой потянул. Wo sind meine Kumpeies? (где мои друзья?). Was haben die Russen mit ihnen gemacht? (что русские сделали с ними?).
Особенно тревожусь за Гюнтера. Как поступят с ним русские после такого резкого отказа от сотрудничества?! Вполне могут выполнить свою угрозу и расстрелять!
Да, мы для русского полковника не более чем козырные карты: «шестерка», «девятка», «валет». А я тогда раскис, доверился ему. И Димпер тоже. Кто его за язык тянул рассказывать, что он был красноармейцем и попал в плен? Думал, русские расчувствуются, своим посчитают? А коварные комиссары напоили нас, притупили бдительность. Прямо какое-то Weiche Birne (вата в голове, размягчение мозгов) с нами случилось от их крепкой русской водки.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— По приказу Лагодинского немцев держат в отдельных помещениях, чтобы исключить их общение и влияние друг на друга.
Полковник поручил мне почаще вести беседы с Паулем, постепенно перетягивая его на нашу сторону. Что можно рассказать о наших разговорах: пока беседуем на общие темы, мой немецкий друг общайся с нами, как абсолютно нормальный парень, он весел, мил и остроумен. Но все наши политбеседы переходят в бурные споры, на любое мое слово он находит десять своих; вообще поведение Пауля уже начинает меня бесить. Я даже не предполагал, насколько этот парень оказался заражен нацистской идеологией. А ведь когда я только что его в плен взял и мы сидели у родника, врал мне, что не фашист!
Но как оказалось, в гитлерюгенде ему основательно запудрили мозги. Вот, например, попытался было я с ним побеседовать после допроса у Чермоева. Смотрю, он пришел с допроса такой растерянный, сел на койку, сжался весь, грустный-прегрустный, и глаза как у побитой собаки.
Мне его по-настоящему жаль стало, попытался его успокоить: «Радоваться надо, что в плен попал, война для тебя кончилась».
А он вдруг так резко вскинулся и со злостью в голосе говорит: «А ты бы радовался, попав в плен?! Тем более если бы тебя так обманули?! Что бы вы с нами ни делали, вам не удастся превратить нас во врагов собственного народа!»
Потом я думал, что упрямство остальных ребят было обусловлено влиянием Гюнтера, который казался мне воплощением настоящего фашистского вояки. Он и выглядел почти так, как их наши на плакатах рисуют: высоченный нордический блондин с угловатыми чертами лица и холодными стальными глазами. Шрам через всю левую половину лица только добавлял ощущение жестокости всего его внешнего облика. Гюнтер первые дни вообще отказывался общаться с нами, только презрительно вскидывал на допрашивающих свой тяжелый, как тонна свинца, взгляд.
— При чем тут Гюнтер! — отмахнулся Пауль. — У меня своя голова на плечах есть! Серега, я не виноват, что моя страна воюет с твоей. Может быть, я в Душе не одобряю некоторые действия нашего командования. Но родину, как и родителей, не выбирают. Меня призвали в армию, и я должен был выполнять свой воинский долг, я солдат, я давал присягу. Сергей, постарайся понять наконец, я не фашист, но я немец. Я не могу стать предателем, не могу вредить своей Родине.
А я русский! И меня беспокоит судьба моего родного края — сегодня на рассвете танковые соединения фон Клейста форсировали реку Терек в районе Моздока и развернулись для атаки на склон Терского хребта. До этого они почти целый месяц пытались перейти в наступление то у станицы Луговской, то у Мундар-Юрта; их передовые полки, как кровожадные волки, рыскали по левому берегу буйного Терека, пытаясь перебраться на южный. Истекая кровью в неравном бою, наши из последних сил сдерживали наступление фашистов. Бронированный кулак немцев был усилен дивизией СС «Викинг» и полком «Бранденбург». Прикрываясь густым туманом, противник загрузил заранее сцепленные понтоны танками и пехотой и развернул их по течению реки во время артподготовки. Буквально за десять минут снаряды гитлеровцев в щепки разнесли рощу, укрывавшую наши позиции. Затем вражеские автоматчики, словно клыки хищного зверя, вцепились в южный берег, наши атаковали с флангов, пытаясь любой ценой удержать их.
Над моей родной Чечено-Ингушетией нависла угроза фашистской оккупации: по дорогам потянулась бесконечная череда беженцев: кто на арбах и фургонах, кто пешком, изможденные дальней дорогой и ночевками под открытым небом. Люди нарочно шли не по открытым дорогам вдоль Сунженского хребта, они боялись налетов фашистской авиации. Жители казачьих станиц, чеченских и ингушских аулов встречали их, приглашали в дома поесть и отдохнуть, а сами с тревогой думали: не придется ли и им самим уходить в горы? На внеочередном заседании бюро райкома был отдан приказ перегонять на высокогорные альпийские пастбища колхозный скот, в партийных организациях спешно создавались списки будущих партизанских отрядов.
— А что! — хорохорились аульские и станичные старожилы, служившие в Гражданскую под начальством Кирова и Орджоникидзе, дравшиеся на этой земле с белогвардейцами Деникина и Бичерахова. — Наши кинжалы проведут кровавый след по вражеской груди! Не затупились еще дедовские шашки, рубившие головы басурман под Шипкой и Плевной!
— Фашистские танки в горы не пройдут, — вторили им с комсомольским задором совсем юные мальчишки. — А мы будем драться, как барсы!
Рассказывает рядовой Гроне:
— Желания играть в «добрячков» у чекистов хватило ровно на четыре дня. Им срочно нужно было заставить меня сесть за рацию, прервавшаяся на несколько дней связь с нашей группой неминуемо должна была возбудить подозрения у абвера, то есть каждый день задержки уменьшал шансы на успех радиоигры. Собственно, по постепенно меняющемуся тону бесед я чувствовал, что терпение Чермоева скоро лопнет, — и не ошибся. Капитан сорвался на крик; он орал, что достаточно насмотрелся на мои выходки, что чертовых фрицев бесполезно пытаться переубедить по-хорошему, но у него найдется способ сломить мое упрямство.
