Прошло столько времени, а голос до сих пор звучал у него в ушах, высокий и пронзительный. Это всегда удивляло Артура. Почему лица постепенно исчезают, уходят, не хотят больше показываться, а два коротких слова все звенят и звенят, не стихая, много лет подряд?
На улицу, и поскорее. Снег ударил ему в лицо, запорошил волосы, залепил глаза. Он смахнул рукой мокрые кристаллики и посмотрел вверх. Это обязательно. У Виктора есть любовница на холсте, а у него есть свой золотой ангел. Вон его ангел, его подруга, она танцует на куполе дворца, холодная, с обнаженной золотой грудью, которую посыпает снег. Может быть, ей оттуда видна ее сестра, Ангел Мира на площади Гроссер-штерн, тоже золотая. Женщин, которые должны что-либо олицетворять, хоть Мир, хоть Победу, всегда ставят как можно выше и как можно дальше.
Больше всего мы удивляемся тому, что вы так мало удивляетесь. Мы только сопровождаем вас; если б мы сами могли существовать по-настоящему, мы бы больше времени отводили на размышления. Один из моментов, вызывающих у нас недоумение, — это несоответствие между вами самими и вашей жизнью, о котором вы даже не задумываетесь. И до чего вы мало знаете о том, какими бесконечными возможностями располагаете. Нет-нет, не беспокойтесь, мы не будем слишком часто прерывать это повествование. Ну, раза четыре, максимум пять, и всегда ненадолго. Уж не обессудьте. Мы внимательно следим за действиями нашего героя. Автобусы все еще не ходят. Он только что увидел, что по Шпандауэрдамм вновь приближается снегоуборочная машина. За машиной образуется свободный проход, и вот он уже идет прямо за ней следом, будто это слуги разметают перед ним путь. По обе стороны от него стеной высятся сугробы, он идет по белой траншее. Но вот что мы хотим сказать: вы, конечно, смертны, но тот факт, что один конкретный мозг способен размышлять о вечности или о прошлом и что благодаря этому вы, ограниченные лишь отведенными вам пространством и временем, способны занять безмерно огромное пространство и время, — вот это загадка. Постепенно, шаг за шагом, вы превращаете в свои колонии, если, конечно, хотите, целые эпохи и части света. Вы — единственные создания во всей Вселенной, способные на такое, причем исключительно благодаря мышлению. Вечность, Бог, история — все это ваши изобретения, и их так много, что вы и сами уже заблудились. Все на свете одновременно и реальность, и иллюзия, и это тоже осложняет жизнь. И чтобы все запутать до невозможности, ваше прошлое тоже постоянно меняется. Герои, которые спустя одно поколение оказываются преступниками, и тому подобные штучки — кажется, будто время позади вас то и дело взрывается. Чтобы побольше узнать, приходится возвращаться назад, двигаясь против течения времени, но в то же время надо двигаться и вперед. Поэтому вы никогда никуда не приплываете. Но вы хотите знать, кто мы такие? Будем считать, что хор. Некий наблюдательный орган, который видит чуть дальше, чем вы, но не имеет власти над событиями, хотя, возможно, все то, за чем мы наблюдаем, происходит лишь благодаря нашему наблюдению. Смотрите, он дошел до площади Рихарда Вагнера, до станции метро, где несколько часов назад попрощался с пожилой дамой. За это время она уже успела умереть, и с негром тоже дело плохо. Но человек, шагающий следом за снегоуборочной машиной, ничего не знает. Иначе и быть не может, при данной вам ограниченности, но оно, пожалуй, и к лучшему.
В тот миг, когда Артур Даане спустился по лестнице в подземное царство, он услышал на улице завывание сирены «скорой помощи», показавшееся фанфарами. Под землей было почти уютно, он любил полутьму берлинского метро, любил поезда, поднимающие вихри холодного воздуха и подкатывающие к станции, словно гром на колесах. Но больше всего он любил безымянную общность пассажиров, взгляды, которыми они обмениваются, защитное пространство, создаваемое каждым из них вокруг себя, чтобы затем уже из-за этой линии обороны вести разведку и сортировку разведданных, а потом выносить приговор. Тайные читатели-через-плечо, похотливые раздеватели-глазами, расисты, а также страдающие аутизмом переростки с плейерами, из которых на всю станцию раздается ритмичное бу-бу-бу… Если посидеть подольше, то обязательно увидишь представителей всех пород.
— Это все моя родня, — сказал он как-то раз Эрне, приехавшей к нему в Берлин.
— Что-то ты впал в патетику.
Эрна всегда говорила то, что думала.
— Хочешь, я найду для тебя маму и папу?
— Да ну тебя.
С тех пор он всегда смотрел, есть ли рядом подходящие мама и папа. Так, однажды у него был турок — папа, китаянка-мама, сестра из Анголы и, разумеется, бесчисленное множество родственников-немцев.
— А как насчет спутницы жизни?
— Это будет слишком похоже на правду.
— Но по каким же признакам ты выбираешь себе родню?
— Мой последний брат читал книжку Гофмана, моя последняя мама была из Восточного Берлина.
— Она, конечно, тоже читала?
— Нет, плакала и старалась, чтобы мы не заметили.
На этот раз пап в метро не оказалось. Он сделал пересадку на станции Бисмаркштрассе. На самом деле ему хотелось сходить в Исторический музей, но два музея в один день многовато. К тому же весь Берлин — это большой исторический музей. Лучше выпить теплого глинтвейна в кафе «Эйнштейн». Только сейчас он почувствовал, что очень замерз.
В кафе «Эйнштейн» немцы превратились в европейцев. Этот заполненный людьми зал запросто можно было перенести на площади Сен-Мишель в Париже или поменять местами с кафе «Люксембург» в Амстердаме. Посетители были похожи, как и он сам, на манекены. Может, у них тоже были родственники в берлинском метро, как знать. А то зачем бы им тут сидеть. Обслуживали посетителей высокие блондинки в передниках до полу. На длинных рейках газеты со всего мира. «Монд»», «Коррьере делла Сера», «Тас». Одновременно с его рукой к свежему номеру «Эль Пайс» протянулась еще чья-то рука, но его рука оказалась проворней. Он опередил соперницу, и та вскипела, это было видно. Глаза мечут искры. Берберское лицо. Он запомнил эту свою мысль только потому, что она совершенно таинственным образом была правильна. Он протянул девушке «Эль Пайс», но она покачала головой. Выходит, дело было не в газете, а в пропущенном мгновении, в проигрыше. Она взяла «Монд» и исчезла за углом стойки бара. Он сел у окна. Было около четырех, но уже темно, как ночью. «Народ, блуждающий впотьмах». Откуда это? О ком речь — о не просветленных верой? Почему рядом нет Арно, он всегда все знает. Надо записать, чтобы спросить у него вечером. Лицо, обратившееся к нему с таким гневом, что это было за лицо? Шрам на правой скуле. Да и на руке он тоже заметил шрам, в уголке между указательным и большим пальцем. Виктор называл это место руки «ложе для стило». Когда она протянула руку за газетой, шрам растянулся: другая, более светлая кожа, чуть блестящая. Шрам на лице был похуже, казалось, кто-то сильно нажал ей пальцем на скулу, чтобы оставить свою метку. В какой-то миг он подумал, не отнести ли ей газету, но это было бы нелепо. Если б она так не разгневалась, то читала бы сейчас «Эль Пайс», а не «Монд». Страна или мир,[11]испанский или французский язык. Во всяком случае, не немецкий, с таким лицом по-немецки не говорят. Человек, мучающийся из-за малейшего проигрыша. Забудем про нее, почитаем газету. Скандалы, коррупция, Гонсалес, ЭТА, он не мог сосредоточиться. Может быть, она испанка? На вид не похожа, но это ничего не значит. Во всяком случае, не манекен, у манекенов не бывает шрамов. Нынче половина человечества не похожа на самих себя. Еврея не отличишь от германца, голландца от американца, так что уж говорить об Испании с ее кельтами, евреями и маврами. Мавры? Берберское лицо, ведь это и была его первая мысль. Однако надо сосредоточиться на газете. Каждая страна — это настольная игра, если знать правила, то можно и поиграть вместе со всеми.
