Что ж, уходите, ваша наука теперь бесполезна! Спускайтесь по волосяной веревке на землю. Вы пересечете заброшенное кладбище, дойдете до развалин станции и сядете в поезд лунатиков. Он доставит вас прямо в крепость, где находится Генерал. Передайте ему вот что: «Это был последний из Кондоров. Просим Генерала установить на всех вершинах большие экраны, чтобы беспрестанно показывать его изображение. Пусть слышится его свист и хлопанье крыльев в полете. Пусть однажды настанет день и распахнутся ворота золотого города, который мыслит».
7. ЭТО ТЕНИ…
Альпинист предупредил нас, что в этих безлюдных местах дорогу скрывает Каманчака, — теплый, но предательский туман, постепенно пробирающий до костей и мешающий видеть дальше, чем на полметра. В молочно-белом облаке — вероятно, из-за столкновения многочисленных потоков воздуха, — обозначаются фигуры, которые существуют несколько секунд и затем исчезают. Но они настолько бесстыдно-откровенны, что надолго запечатлеваются в памяти. Это лица, искаженные жуткими гримасами, тошнотворные женские тела, замученные пыткой, уродливые псы, пожирающие чьи-то щупальца, мягкие опухоли, завихрения, вызывающие рвоту.
Альпинист посоветовал миновать этот участок пути, все время освещая дорогу при помощи телевизора, который он нам вручил. Мигающий, мертвенный свет экрана слегка разгоняет туман, звуки нарушают тишину. (Мы не можем беседовать между собой, потому что каждый говорит одно и то же, словно из трех ртов доносится один и тот же голос). Неважное средство: несмолкающая речь Генерала превращает нас в тени.
САМЫЙ КОРОТКИЙ ПУТЬ ОТ ВАС КО МНЕ ЕСТЬ САМЫЙ ДЛИННЫЙ. КОГДА ВЫ РЯДОМ СО МНОЙ, ТО НЕ ВСПОМИНАЕТЕ ОБО МНЕ; КОГДА ВСПОМИНАЕТЕ ОБО МНЕ, ОТДАЛЯЕТЕСЬ ОТ МЕНЯ; КОГДА ОБСУЖДАЕТЕ МОИ ДЕЙСТВИЯ, ИЗМЕНЯЕТЕ МНЕ; КОГДА ДАЕТЕ МНЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ, ЛЖЕТЕ; КОГДА ИЩЕТЕ МЕНЯ, ТЕРЯЕТЕ; КОГДА ВИДИТЕ МЕНЯ, ВИДИТЕ САМИХ СЕБЯ.
Слова его, точно очертания Каманчаки, живут несколько мгновений, а потом, превратившись в многоголосое эхо, напоминающее траурную мессу, теряются в закоулках гор. Каждое из них таит в себе скорпионье жало. Все выглядит грамматически безупречно, однако содержание настолько неопределенно, что ускользает от нас, оставляя безграничный простор для толкований. Между слогами ощущается угроза, немая, но оттого не менее действенная. Любое, самое безобидное слово в устах Генерала становится острым ножом. Откуда ждать слов жизни, если говорит сама Смерть?
ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ПАМЯТЬ, ЗАДАВАЙТЕСЬ НЕ ВОПРОСОМ «КТО Я?», А ДРУГИМ: «ГДЕ Я?». ЗНАЯ, ГДЕ НАХОДИТЕСЬ, ВЫ ОБРЕТЕТЕ СЕБЯ. ЗНАНИЕ ТОГО, ГДЕ ВЫ НАХОДИТЕСЬ, ПРИДЕТ ЧЕРЕЗ ЗНАНИЕ ТОГО, ГДЕ ВЫ НЕ НАХОДИТЕСЬ. ОТ ОТРИЦАНИЯ К ОТРИЦАНИЮ ВЫ ПРИДЕТЕ К ВЕЛИКОМУ УТВЕРЖДЕНИЮ. МНЕ ЯСНО ВИДНО, ЧТО ВЫ НЕ НАХОДИТЕСЬ НИГДЕ, НИ В СОБСТВЕННЫХ ТЕЛАХ, НИ В СОБСТВЕННОМ МОЗГУ, ВЫ НАХОДИТЕСЬ ВО МНЕ. Я — ЭТО ВЫ, А ВЫ ПОПРОСТУ НЕ СУЩЕСТВУЕТЕ!
Лучше уж выключить это отвратительное устройство и выбросить его в гниющий океан! О-о! Он плывет по липкой жидкости свободно, словно медуза! Хохот Генерала настолько силен, что с гор низвергаются лавины. Мы вынуждены увертываться от летящих сверху камней, нас неутомимо преследует тускло-лишайный свет аппарата, плавающего близ берега. Генерал не перестает смеяться, но облик его меняется. Пелена тумана воспроизводит все эти превращения в гигантски увеличенном масштабе.
ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО СО ВСЕМ ХУДШИМ, ЧТО ЕСТЬ ВО МНЕ! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК ОБЫЧНОГО ЧЕЛОВЕКА! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК ЧЕМПИОНА, ГЕРОЯ, СВЯТОГО И ГЕНИЯ! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК ЧИСТОГО СОЗНАНИЯ! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК АЛМАЗНОГО КРИСТАЛЛА! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК МАГИЧЕСКОГО ЖИВОТНОГО! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК СИЯЮЩЕЙ СФЕРЫ! ОБРАЗ МЕНЯ САМОГО КАК ВЕЛИКОЙ ЧЕРНОЙ МАТЕРИ!
Телевизор застревает в водорослях. Дым, несколько вспышек, — и он гаснет. Сотни тысяч бесформенных пятен отделяются от фигур и ползут к нам. Тени камней прилипают к нашим теням. Словно огромные птицы, опускаются тени гор и тоже прилипают к нашим. Нас окутывает ночь. Мы будто заперты в черной бутылке. Мы лишены тел, лишены имен. Мы хотим, чтобы вселенная стала одним огненным солнцем.
Рой свечей говорит о том, что мы прибыли на заброшенное кладбище.
8. ЭТО ПОКОЙНИКИ…
Эй, мертвенькие, не проходите мимо! Как это вы хотите попасть на разрушенную станцию и сесть в поезд лунатиков, если я здесь? Кладбище вовсе не заброшено! Вы правильно сделали, что пришли сюда. Новые постановления прямо-таки перевернули страну, и уже не знаешь, где упокоиться. Кладбища — с тех пор, как по закону стало разрешено вспоминать только Генерала, — вышли из моды. К чему тратиться на мавзолеи, ниши, могилы, если никому не позволено запечатлеть на них свое имя? Вождь, как вы уже имели возможность заметить, требует, чтобы на каждой мраморной плите был только экран для показа фильма о нем самом. Улыбаясь, он вскидывает руки в белых перчатках: «Добрый-день-как-вы-я-отлично-благодарю-вас!» — и так без конца. Под каждым памятником — разумеется, символически, — покоится Генерал. Все для него: цветы, рыдания, прощальные речи и — что уж слишком — соборование. Особый указ строго предписывает умирающему облачаться в военную форму. надевать черный парик и напомаженные усы, будь то мужчина, женщина или ребенок. Один Генерал имеет право на смерть. Он, и только он может, должен и хочет попасть в историю. Поэтому сегодня люди предпочитают кремацию. Закончить свою жизнь горсткой праха в жестяной банке. Нас, могильщиков, приглашали работать в крематории. Мои товарищи с удовольствием согласились: прогресс ведь не остановить. Гроб кладут, как цыпленка, в печь, нажимают кнопку и — раз-два — проблема решена! Да, конечно, закопанные мертвецы создают массу трудностей: ими надо заниматься, поддерживать могилы в чистоте, распугивать червей, приносить по утрам цветы, избавлять их от скуки долгими беседами, целыми часами подстригать им волосы и ногти. Днями напролет заполнять урны защитного цвета смесью из костей и пепла, а затем спать свинцовым сном, надышавшись омерзительным запахом, — я предпочитаю всему этому копать землю собственными руками. У меня от этих занятий пальцы давно в мозолях: вырывать ямы радостно, как собака, прячущая кость, вдыхать аромат могил, такой же, как у свежего хлеба или у нетерпеливой самки. Ничто не сравнится с минутой, когда ты зажигаешь свечи темной ночью! Именно тогда мертвые начинают разговаривать под безликими плитами. В наши дни больше, чем когда-нибудь, они жаждут поведать свои истории. Если честно, то в какой-то там шишке не найти ничего загадочного, ничего притягательного. В то время как ненужная, но неповторимая жизнь рядового покойника — это подлинная поэма. Только недолгое и непрочное трогает по-настоящему, и задача художника — сохранить его, подобно изысканному аромату, в своей памяти. На самом деле я хороню мертвецов в своей голове. Идите же ко мне, дорогие усопшие! Прежде чем упокоить в трех ямах, вырытых с величайшей любовью, я познакомлю вас кое с кем из соседей; не со всеми, ибо рассказ о чудесной жизни каждого займет не меньше года. Как? Вы хотите знать, где садятся на поезд лунатиков, и больше ничего? Вы хотите расстроить меня, сказать. что вы не покойники? Нет, покойники! Просто не сознаете этого! Желаете знать правду? Все жители страны — покойники. Единственный живой — это Генерал. Остальных я бы похоронил. Дело живых обречено: сегодня большинство считает, что нормально быть мертвым. Раньше уход из жизни сопровождался пышной церемонией: слезы, душераздирающие крики, попойки, шуточки, жаркое совокупление под гробом. Сегодня это все равно, что прожевать бутерброд. Люди умирают, не пикнув. Крышка гроба, в который кладут немногих, кто предпочитает лежать под землей, — не скрипит, гвозди входят в дерево без малейшего сопротивления. Катафалк проезжает, ни разу не остановившись на светофоре. Похоронная процессия прибывает на кладбище раньше времени. Гроб плавно опускается, держась на веревках. Рабочие — мастера своего дела, управляются так быстро и так искусно, что стоит последнему комку земли слететь с лопаты, и никто уже не отыщет места, где покоится усопший. Минута — и участники процессии забыли, зачем они здесь. Все возвращаются в город, будто с пикника. Нет, моим мертвецам есть что порассказать! Вот, например, под этим крестом лежит брат Браулио, святой, не признанный церковью. Он был священником, но ни одна душа об этом не знала, потому что брат одевался в комбинезон. Браулио обрек себя на добровольную бедность и жил на севере страны, среди добытчиков селитры. Он считал, что чудеса должны быть маленькими, незаметными, дабы не огорчать тех, кого не коснулась благодать. Поэтому Браулио творил из ничего розового фламинго, который появлялся в стае розовых фламинго; менял старые сандалии шахтера на точно такие же старые сандалии; и, наконец, поднялся над землей. ровно на миллиметр. Так он парил двадцать лет, но никто этого не заметил. Когда разразился кризис и шахты закрылись, он, тронутый всеобщей бедой, молился, пока все его тридцать два зуба не стали золотыми. Затем, улыбаясь, он предстал у муниципалитета перед толпой безработных, выпрашивавших миску бесплатного супа. Золото пробудило в нуждающихся такое вожделение, что ему выбили все зубы.
