Стрелочка моих часов наконец-то подошла к цифре шесть. Пора было вставать…
* * *
Основной пилотажный прибор на любой летающей технике — авиагоризонт. По нему летчик задает нужные значения крена, подъема, снижения; пилот привязан глазами к перекрестью, обозначенному схематично крыльями и килем. За этим перекрестьем, на фоне двух половинок шара, голубой (небо) и коричневой (земля), — жизни людей, оторвавшихся от праматери: если гироскоп неожиданно выключится в облаках, когда естественный горизонт не виден, последствия могут быть самые плачевные. Этот прибор, ротор, рамка внешняя и внутренняя — все это покоится или вращается на трех осях, обеспечивающих три степени свободы. Одна из осей — главная. Наверное, есть такая и у людей. Только какая? Начальник, человек? Бывает, что от человека ничего, кроме должности, не остается…
Меня вызвали к командиру полка. Я спешил на командный пункт, волнуясь и гадая: кто мой новый начальник?
Большаков за мою бытность в авиации — четвертый командир, и счет среди предыдущих был в пользу начальников — два к одному.
В Большакове было много по-настоящему мужского. Крутой лысый череп подчеркивали мощные височные кости и широкая челюсть. Руки, поросшие рыжей шерстью, — непомерной длины, казалось, привыкли носить в ладонях тяжести, непосильные простым смертным.
Командир полка напоминал мне умудренного жизнью патриарха: вид грозен, но глаза подернуты пеленой усталости — в них нет злости… И все же они, эти глаза, умели темнеть; при обстоятельствах, где слова бесполезны, полковник мог попросту вздуть своим кулачищем.
Рассказывали, как командир прибежал в трусах к модулю, где летчики спьяну палили в воздух. Он вырвал у кого-то гитару и гонял ею пилотов, пока от инструмента не остался один гриф со струнами. Говорят, что струны жутко свистели в воздухе, и после этой акции желающих пострелять в ночное небо в полку почти не осталось…
…На командном пункте, возле длинного стола с полетными картами сидели Большаков и его заместитель. У окошка раздачи, куда подходили летчики, чтобы уточнить полетные задания, маячил дежурный оперативный, начальник химической службы полка майор Сидоренко. Часть лица «химика», обращенная к окну, была фиолетовой, глаза закрывали большие темные очки. Майор старался показывать командиру только вторую половину портрета, но тот, видимо, разгадал нехитрый маневр Сидоренко и, когда я вошел, упражнялся в остроумии:
— Что, Михалыч, опять табуретка гнилая попалась? Придется комбата наказывать за некачественную мебель. Прошлый раз, по-моему, беда случилась со стулом?
Михалыч молча пускал дым через нос, его желтые прокуренные пальцы с сигаретой мелко трясло…
Вчера Сидоренко был у нас на ужине. Мы не могли обидеть земляка и наливали ему от души. И сидели-то каких-то двадцать минут, еще и слова от него не услышали: вдруг — падение тела… Классически прямая спина, гордо поставленная шея; глаз, правда, не видно за очками, но в углу рта — дымящаяся сигарета! Нет, не киселем стекал Михалыч со спинки стула — рухнул стойким оловянным солдатиком…
«Посадка с низкого выравнивания, прямо на физиономию…» — прокомментировал Веня, ставя ему примочку. С явным опозданием пришел начальник физической подготовки полка, сожитель Сидоренко, краснощекий молодец, пустился в объяснения: «Никогда на одну и ту же сторону не падает… Прошлый раз завалился на правую».
— Дрозд, ну как ты? Все точки облетал? — спросил Большаков, задерживая мою руку в своем ковше.
— Все, — ответил я коротко.
— Сегодня принимаешь двадцать первый борт. Завтра, в четыре ноль-ноль — колеса в воздухе. Посадка — в Баграме, затем поступаешь в распоряжение Шанахина.[12]Командарм сам поставит тебе задачу, он будет сидеть у тебя на правом кресле. Подробности — у Коваленко, найдешь его, расспросишь. Вопросы?
Вопросов не было. Вот тебе и ноль пятый!
…У одесситов — траурные лица. Командующий сороковой армии генерал-лейтенант Еремин отсрочил им замену на месяц. У Ласницкого глаза — чернее моря Черного: «Говорят, заявил нашему Шанахину: „Чего необстрелянных подсовываешь? Пусть месячишко влетываются“».
…Коваленко лежал в кровати. На столе — остатки закуски, утыканные бычками сигарет; в комнате плавают густые спиртовые испарения, смешанные с табачным дымом. Чтобы услышать несколько слов, пришлось трижды отрывать от подушки голову, заросшую жесткими, черными, пробитыми сединой волосами…
— Шанахину… не говори… ретрансляция… Ты прибыл для управления войсками… — еле выдавил Коваленко, и голова его снова упала.
«С информацией у нас не густо!» — подумал я.
* * *
Ровно в четыре, когда темень начинает бледнеть и контуры гор ломаной кривой разделяют светлеющий горизонт и землю, колеса двадцать первого борта, раскрученные о кабульскую бетонку, зависли в воздухе. Через двадцать минут мы уже были на стоянке Баграма.
«Ан-26» «РТ» с желтой цифрой «21» на фюзеляже — один из семи самолетов-ретрансляторов полка. Я давно знал, что у меня за спиной две тонны устаревшего оборудования. Современная аппаратура подобного толка могла бы уместиться в двух чемоданах… Мы — воздушный командный пункт, с которого управляют боем в горах. Заканчивается топливо — на смену приходит новый самолет, и так — все светлое время суток. Ночью наша «эртэшка» бросает осветительные бомбы там, где следуют колонны или идет бой.
Из кабины самолета просматривалась стоянка: хвосты «Ан-12» транспортной эскадрильи «советников»,[13]ровные ряды «мигарей» с афганскими опознавательными знаками.
Среди богов войны авиация — самый сокрушительный. Этот зрячий бог не умеет отличать мирных жителей от воинов, своих от чужих. С той высоты, откуда он мечет свои огненные стрелы, — все одинаковы… И еще: это бог скорости и мобильности. В восьмидесятом году в Афганистан хлынула наша армада с севера. Чего только не везли сюда! Обустраивались обстоятельно, надолго, строили бассейны, бани. Единственное, что не завезли, — гробы. Разве кто-то здесь собирался умирать? Для отправки в Кабул нам привозили трупы, завернутые в старые простыни, облепленные мухами, и бросали на рампу. Сладковатый привкус тления наполнял замкнутое пространство салона, желающих лететь с нами начальников (а они обычно предпочитали вертолету самолет) — не оказывалось, с открытыми форточками в кабине большой высоты не наберешь…
Мы ночевали на матрацах в самолете, укрывались старыми шинелями и самолетными чехлами. Это нам казалось лучшим вариантом, чем палатки, в которых жили десантники, охраняющие джелалабадский аэродром. При обстреле фюзеляж «антона» мог уберечь от осколков.
