Дверь распахивается, и у меня невольно захватывает дух от вида богатств, собранных здесь. Множество ящиков, полных золота и серебра. Коробки с «ролексами», «картье», «омегами». Старинные золотые и серебряные слитки, сложенные у стены штабелями, доходящими мне до колен. Пачки двадцатидолларовых бумажек, отнятые нами у торговцев наркотиками, которым от нас досталось больше, чем от всей Ассоциации по борьбе с наркоманией. Драгоценности Марии на фоне всего этого великолепия выглядят простенькими и дешевыми. Тем не менее я бросаю их, в том числе и медальон в виде клевера, в один из ящиков, гашу свет в комнате, выхожу, запираю за собой дверь. Вот я уже в другом коридоре, узком и темном.
То и дело запинаясь о грубо обтесанные плиты пола, я следую всем поворотам коридора. Он то изгибается, то поднимается вверх, то ныряет вниз и кончается еще одной деревянной дверью, в которую я и упираюсь. Шум дождя снаружи подсказывает мне, что пора выходить. Несколько минут возни в темноте: надеваю желтый непромокаемый комбинезон и плащ – мое снаряжение для паршивой погоды. Толкаю тяжелую старинную дверь и, выйдя наконец из потайного хода дона Генри, с наслаждением вдыхаю прохладный ночной воздух. Теперь можно и полюбоваться красотой бури. Дождь заливает мне лицо. Молнии то и дело освещают небо.
Из туннеля я попадаю в кусты, что в нескольких ярдах от причала. Подбираю несколько камней потяжелее, бросаю их в мешок с костями Марии, бегу к причалу, где пляшет на волнах мой «Грейди Уайт». Гремит гром. Мне делается весело. Море сегодня бурное и опасное. Никто в здравом уме носа не высунет в такую погоду. Швыряю мешок в кокпит «Грейди», потом подхожу к «Крису», отвязываю его и прикручиваю канатом к кормовому кнехту «Грейди».
Взяв штурвал, завожу свою «Ямаху» и выруливаю в канал, волоча за собою «Крис». Остров больше не загораживает меня от ветра. Штурвал не очень-то слушается. Волны с грохотом разбиваются о нос катера. Брызги и струи дождя покалывают лицо сотнями острых иголочек.
Я прибавляю ход, сосредоточившись на том, чтобы успешно провести катер по всем изгибам канала. «Крис» болтается из стороны в сторону.
Пройдя последний поворот на полной скорости, резко повернув штурвал вправо, бросаю «Крис» прямо на коралловые скалы. «Грейди» вздрагивает, замедляет ход, волоча «Крис» по камням, которые обдирают его деревянное днище. Стена дождя такая плотная, что я едва различаю маяк Фоуи, что в нескольких милях. Молюсь, чтобы «Крис» не затонул раньше, чем мы удалимся от маяка на почтительное расстояние, туда, где глубокое море надежно скрывает все наши семейные тайны.
Мне нравится управлять «Грейди», вести его, куда мне надо, перескакивая с волны на волну. Впрочем, даже если бы я вдруг испугался, у стихии все равно не было бы шанса: если лодка затонет или меня смоет за борт, я всегда могу переменить обличье и подняться в воздух. Волны надвигаются, грозят обрушиться на меня. Я выжидаю, когда «Грейди» поднимется на вершину очередной волны, быстро перебегаю на корму и перерезаю канат, которым привязан «Крис» еще до того, как мы опускаемся. «Крис» исчезает, а мы с «Грейди» взмываем на гребень новой волны. Еще через две волны я повторяю маневр: на сей раз выбрасываю за борт мешок с костями Марии. Я слишком занят управлением «Грейди», чтобы оглянуться и посмотреть, как он исчезает в яростном море. И я рад, что занят.
Обратно возвращаться гораздо легче. Теперь, налегке, «Грейди» чутко отзывается на каждое мое прикосновение и слушается беспрекословно. Ветер дует нам в спину и от этого кажется не таким свирепым, дождь больше не лупит в лицо. Теперь можно подумать о Марии. Теперь я имею право погрустить о ней.
На фоне ее ужасной смерти образ далекой любви кажется еще призрачнее. Если бы отец не убедил меня в ее существовании, я бы сейчас подумал, что тот запах – просто симптом моего кратковременного помешательства. Мне не впервой задумываться о том, что само мое существование нездорово. Таковым, во всяком случае, его счел бы любой обычный человек. Уже возле нашего острова мне на память опять приходят слова отца о смерти, и я впервые живо представляю себе свою жизнь без него. Мне становится больно. Эта боль как будто разрывает меня изнутри, сушит мой мозг. Мне хочется выкрикнуть, выплакать ее. Но я знаю, что отец прав: из любви ко мне он прожил дольше, чем ему хотелось, и теперь я обязан, не ропща, позволить ему спокойно уйти. Я должен сосредоточиться на женщине, на подруге по крови. Мысль о ней опять вызывает во мне воспоминание о запахе корицы и мускуса, плывущих в вечернем воздухе. Сердце мое начинает биться чаще, ноздри трепещут. И, к своему стыду, я совершенно забываю о безвременной, печальной кончине бедной девушки. И слова отца о его неизбежной смерти я тоже на время забываю. Воспоминание об аромате незнакомки заглушает во мне все остальное. Я не обращаю больше внимания ни на дождь, ни на ветер, ни на кипящую морскую воду и целиком отдаюсь своим мечтам.
5
Отец выбирает май, чтобы умереть. Хотя мы много раз говорили о его близкой смерти, все же в первое утро нового весеннего месяца я застываю потрясенный на пороге его комнаты, увидев его неподвижно лежащим на своем ложе из сена. Глаза его открыты. В нос бьет затхлый горьковатый запах мертвого тела. Я борюсь с искушением просто выбежать из комнаты без оглядки. Топчусь в дверях. Стараюсь глубоко дышать, чтобы успокоиться.
Еще вчера вечером отец развлекал меня рассказами из своего прошлого, смеясь вспоминал о своих победах и приключениях, о том, как расправлялся с врагами. Я приближаюсь к его мертвому телу. Мы с ним смеялись, истории его увлекали меня, сила и упорство восхищали, его глаза, как прежде, горели ярким изумрудным огнем. Теперь на месте отца – скелет, обтянутый кожей. Глянцевая чешуя помутнела, блестящие изумрудно-зеленые глаза остекленели, подернулись молочно-белой пленкой.
Я сижу на полу около отца и смотрю на его останки. Завидую отношению людей к умершим, всем этим траурным обрядам. Будь я человеком, я бы мог выть от горя и скрежетать зубами. Потом я бы позвал священника, врача, родственников и знакомых. Надо было бы позаботиться о похоронах, о поминках после похорон, встретиться с нотариусом, чтобы вступить в наследство. О, если бы я мог отвлечь себя всеми этими хлопотами! Но мне ни к чему звать священника, не надо соблюдать никаких ритуалов, и даже отцовское состояние уже давно переписано на мое имя. Для всех он умер много лет назад, и смерть его официально зафиксирована.
Единственное, что я могу сделать, это с наступлением темноты отнести тело отца на остров, где похоронена моя мать, сдержать данное ему обещание: положить его рядом с его подругой. А пока нужно сдаться боли и ждать.
В это время года темнеет поздно, и весь день я слоняюсь по галерее, проклиная яркое солнце, белые паруса, маячащие на горизонте, чаек, кружащих над морем и разрезающих тишину своими хриплыми голосами. Как только опускается ночь, я меняю обличье. Теперь я истинный сын своего отца. Расправив крылья, взмываю в воздух. Ветер принимает меня в свои объятья, я напрягаю мышцы спины, делаю мощные взмахи крыльями. Обычно само ощущение полета делает меня счастливым, но сегодня вечером я слишком поглощен своим горем. Кружу над островом, взлетая все выше и все сильнее разгоняясь. Мне хочется есть. Хочется попробовать ускользающую жизнь на вкус. Мне невтерпеж. Сегодня не до предосторожностей. Я спускаюсь ниже по причудливой кривой, выискивая себе добычу.
