Пожелтевшие страницы старой книги медленно переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру Андрей определил – звонок междугородный. “Нет, не буду брать трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера”.
Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха упал на карту: река Березина и рядом – Борисов.
"Но если звонят так поздно, значит, что-то срочное. Никто не станет беспокоить по пустякам в такое позднее время”.
Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял в руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.
– Слушаю вас, – выдохнул он.
– Алло! Алло! Это Москва?
Андрей вздрогнул, услышав голос. Буквально мгновение тому назад он думал о своем однокурснике, о своем приятеле Михаиле Летуне, и вот сейчас он слышит его голос, слышит наяву.
– Михаил, ты? – воскликнул Холмогоров.
– Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!
Через несколько мгновений шум исчез, и Андрей Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.
– Какими судьбами, Михаил?
– Как твое здоровье, Андрей? – протоиерей Михаил Летун, обращаясь к Холмогорову, говорил с нескрываемым почтением, словно тот являлся небожителем.
– Твоими молитвами жив пока и здоров, – жаловаться на здоровье Холмогоров не любил. – У тебя как дела?
– Ты извини, что звоню так поздно.
– Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.
– Дел много, – вздохнул протоиерей, настоятель борисовской церкви. – Ты все знаешь, Андрей…
– Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга, как твое здоровье?
– Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.
– Тогда говори.
– У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе кладбище осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?
– Сатанисты?
– Еще неизвестно.
– Нет, не слыхал, – произнес Холмогоров.
– Конечно.., откуда… Но я бы не стал тебя так поздно беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один из прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный. Я похожие видел в Загорске, когда мы там учились. Ты в этом лучше меня разбираешься, ты знаток.
– Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возможности. Я же не могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во всех деталях.
– Серебряный оклад с виноградом, с листьями.
– Это довольно распространенный узор, – тут же произнес в трубку Холмогоров. – Что-нибудь характерное есть?
– Четыре креста по углам, покрытые эмалью.
– Голубая с белым?
– Да! – обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав в трубку.
– Это может быть и шестнадцатый век, и начало двадцатого.
Вздох разочарования прозвучал в наушнике.
– Но я чувствую старину, Андрей, оклад прямо-таки светится, хоть и темный от времени. От него тепло исходит. Намеленный. Надписи на нем греческие.
Упоминание о греческих надписях заинтересовало Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.
– Знаешь что, – после секундной паузы сказал Холмогоров, в интуицию однокурсника он верил, – надеюсь, фотоаппарат у тебя есть?
– Да, есть, но это обычная “мыльница”. Слово “мыльница”, произнесенное протоиереем, Холмогорова позабавило. Так говорят подростки, туристы, праздно шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица духовного звания.
– Профессиональный аппарат в руках любителя – хуже мыльницы. Так что ты сними, – поспешил успокоить Андрей провинциального священника. – Сфотографируй оклад с обеих сторон и не забудь положить что-нибудь для масштаба – спичечный коробок или линейку.
– Понял! – воскликнул Михаил Летун.
– Сфотографируй и вышли мне.
– А почему бы тебе, Андрей, не наведаться ко мне? Небось, редко из Москвы выбираешься?
– Наоборот, – сказал Холмогоров, – редко в Москве бываю. Тебе повезло, что застал меня. Три дня как приехал и, наверное, через неделю уеду на север.
– Жаль, – вздохнул протоиерей, – давно не виделись. Моя супруга тебе поклоны шлет.
– И ты ей кланяйся, – у Холмогорова дернулись в улыбке губы.
Холмогорова всегда забавляла манера функционеров и провинциальных священников изъясняться. И те и другие пользовались в своей речи абсолютно неживыми выражениями и образами. Было понятно, матушка не стоит рядом с протоиереем и не бьет челом в пол, а просто говорит: “Передай привет”.
– Места у нас здесь красивые.
– Некрасивых мест не бывает, – вставил Холмогоров.
– Конечно, все Божье творение, все по его умыслу и велению создано.
Холмогоров опять улыбнулся. Эту прописную истину он знал с детства и никогда в ней не сомневался в отличие от протоиерея, который был в свое время и пионером, и комсомольцем, а в армии даже пытался вступить в партию. Но тем не менее протоиерей был человеком честным и добродушным.
– У нас здесь река красивая.
– Березина, – сказал Холмогоров, глядя на книгу, лежащую на его письменном столе. – Кто ж Березину не знает? Она хоть и небольшая, но знаменитая.
– Так ты приедешь? – осведомился протоиерей.
– Бог даст, будет время – обязательно наведаюсь.
– Я передам супруге, что ты обещаешь быть у нас.
– Передай, – сказал Холмогоров. Поговорив еще немного об общих знакомых, погоде и здоровье, пожелав друг другу всех благ, протоиерей и Холмогоров распрощались. И странное дело, усевшись в кожаное кресло, Андрей абсолютно ясно представил себе протоиерея Михаила, маленького, щуплого, с серебряным окладом в руках, и его супругу, пышногрудую женщину с постоянным румянцем на щеках. “Наверное, сейчас бегает по дому и размышляет, как сфотографировать ночью этот оклад. Яркого света, наверное, у него нет, а того, что в фотоаппарат вмонтирована вспышка, он, скорее всего, не подозревает”.
И, надо сказать, размышления Андрея Холмогорова были недалеки от истины. Михаил с матушкой принесли в большую комнату две настольные лампы, зажгли люстру, расстелили на журнальном столике белую ткань. Матушка смахнула пылинки с почерневшего оклада, а отец Михаил, далеко отставив фотоаппарат, пристально вглядывался в маленькие циферки, мелкие, как муравьи.
– Матушка, глянь, что там написано – тридцать шесть или тридцать четыре?
Матушка поднесла черный фотоаппарат прямо к глазам:
– Тридцать шесть, – убежденно сказала она.
