Книга Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Как в департаменте? — поинтересовался Манфред.

Он был высок ростом, намного — на целых два дюйма — выше Графа и мощного сложения, настоящий бык. Его крупное вежливое лицо всегда смотрело на мир с выражением превосходства и словно улыбаясь чему-то своему, затаенному. Родители Манфреда не без вызова вернулись в лоно ортодоксального иудаизма, но самому ему все эти вещи были безразличны. В свои тридцать с хвостиком и еще неженатый, он считался в обществе человеком успешным. Граф любил Манфреда, но его крайне раздражало, как по-свойски тот вел себя в квартире Опеншоу. Граф сейчас тоже с удовольствием бы выпил, но, конечно, не мог себе этого позволить, пока Гертруда не предложит.

— В департаменте? О, все нормально. — Что еще он мог ответить? Департамент теперь ничего для него не значил. Ему не хватало там Гая, очень не хватало, но он не собирался говорить об этом Манфреду. В разговорах между собой они никогда не касались ничего личного. И все же Манфред тепло относился к Графу, врагом ему он не был.

— Не хотите присоединиться? — предложил Манфред. Дразнил Графа.

— Нет, благодарю.

Вошел Стэнли Опеншоу. (На час посещений Гертруда всегда оставляла двери открытыми, чтобы приходящие не беспокоили звонком.) Стэнли был двоюродным братом Гая. Он тоже женился на нееврейке, но, по мнению родных, с излишней готовностью перешел в англиканскую веру, которой придерживалась его жена. (Гертруда, как Гай, не исповедовала никакой веры, если не принимать за таковую ненависть ко всякой вере.) Он был членом парламента, принадлежа к правому крылу лейбористской партии. Усердный мягкий человек, любимый избирателями (он представлял Лондон), он никогда не претендовал на место в правительстве. Джанет, его жену, экономиста по профессии, считали умней его. Она иногда являлась с визитом на Ибери-стрит, но с Гертрудой отношения у нее не заладились. (Джанет была настолько хорошей кулинаркой, что Гертруда с самого начала решила даже не пытаться соперничать с ней в этой области. К счастью, Гай едва замечал, что ему подают, и ел все подряд.) Хотя один глаз у Стэнли был заметно больше другого, он был привлекательным мужчиной, с такой же пышной шевелюрой, как у Гая. Трое его очень милых детей отлично успевали в школе.

— Привет, Стэнли! Не в палате сегодня?

— Нет, и все равно долго не могу оставаться, сегодня вечером меня будут резать без ножа.

В такие «операционные» дни Стэнли сидел до рассвета в приемной в палате общин, выслушивая стенания своих избирателей.

— Ты обожаешь несчастья, — заметил Манфред.

— Меня интересуют любые несчастья, — ответил Стэнли. — Каждое из них указывает на существующую проблему. Так что не могу ставить это себе в какую-то моральную заслугу.

— И надеюсь, не ставишь.

— А я только надеюсь, что моя машина еще раз заведется.

— Эд Роупер надел на свою цепи.

— Молодец! — (Эд Роупер, «почетный» кузен, занимался продажей предметов искусства.) — Есть что новое насчет Гая, Граф?

— Ничего нового, — ответил Граф. — У него сейчас Гертруда.

— Хотел бы я знать, собирается она продавать их французский дом? — сказал Стэнли, наливая себе. — Я бы не против купить его.

Графа возмутили эти небрежные расспросы, безразличие, беспечное настроение, чуть ли не как на вечеринке. Хотя как им еще себя вести? Они чередой проходили перед Гертрудой, от них веяло живучей ординарностью, что, возможно, помогало ей больше, чем мрачная серьезность Графа. Стэнли, по крайней мере, старался говорить потише. Громкоголосому Манфреду это было труднее сделать.

— Вероника, здравствуйте!

— Ужасно, какой снег на улице!

— Странно, но мы это тоже заметили.

— Ну, вы-то двое приехали на машине, а я шла пешком.

— Обратно я вас отвезу.

— Спасибо, Манфред. Боты я оставила в передней, а эти тапочки принесла в сумке, мы надеваем такие, когда устраиваем детские праздники. Здравствуйте, Граф. Гертруда, видимо, у Гая? О, выпивка, спасибо, Стэнли, дорогой.

Вероника Маунт (в девичестве Гинзбург), вдова, принадлежала к старшему поколению. Она была еврейкой, с семейством Опеншоу породнилась, выйдя замуж, и считала себя «специалистом по Опеншоу». Она досконально знала семейное древо, вплоть до его самых глубоких немецких, польских и русских корней, и кто кем кому приходился. Джозеф Маунт, ее муж, который давно умер, имел какое-то отношение к скрипкам. Миссис Маунт была дамой утонченной и жила, как поговаривали, в благородной нищете по соседству, в Пимлико.

Граф подошел к ней поздороваться. У него всегда было такое ощущение, что миссис Маунт слегка насмехается над ним, но, возможно, он заблуждался.

— А вот и Тим!

— Привет, Тим!

Как Тим Рид, худой юноша, протеже дяди Руди, попал на семейный портрет, никто не помнил. Говорили, что он художник или что-то в этом роде. Тим тоже налил себе.

— Полагаю, весной предстоят выборы? Тебе не о чем беспокоиться, Стэнли, у тебя пожизненное место в парламенте.

— В наше время может случиться что угодно. Каждый в душе боится, что ему выскажут недоверие.

— Но не мы, — сказала миссис Маунт.

— Кстати, о выборе: у меня есть лишний билетик на «Турандот»; кто-нибудь желает получить? Вероника?

— Манфред, как всегда, так любезен.

— Знаю, Графу билет не нужен, он ненавидит музыку.

— Вовсе нет…

— Вы видели Гертруду? — спросила Графа миссис Маунт. Она всегда говорила тихо, так что сейчас могла не понижать голос. — Как она выдерживает такое напряжение?

— Да, как Гертруда?

— О, она поразительная женщина! — ответил Граф.

— Да, поразительная, это правда.

— Ей нужна поддержка друзей, да и потом понадобится. Такая трагедия!

— Ей нужно наше сочувствие, наша помощь, чтобы перенести все это.

— Ба, Сильвия!

Сильвия Викс (урожденная Оппенхайм) была дальней родственницей — насколько дальней, знала только миссис Маунт. Однако она, в свое время настоящая красавица, странным образом напоминала темноволосую бабушку с зонтиком с портрета над камином. Сейчас, будучи в зрелых годах, она выглядела какой-то всклокоченной, черные локоны в беспорядке падали на лицо. Впрочем, она продолжала хорошо одеваться.

— Давненько не виделись, Сильвия, — сказал Манфред.

— Тим, налей Сильвии.

— Какое миленькое платье. Ты не промокла, дорогая?

— Ужасная погода.

В голове Сильвии Викс бушевала буря. Она всегда была невезучей, но теперь это было больше похоже на рок. Ее родители умерли, когда она была еще ребенком, и ее воспитывала тетка, обладавшая своенравным характером, которая не дала ей никакого образования, но хотя бы оставила немного денег. Сильвия накупила на них красивых платьев и приобрела домик. Пустила постояльца. Им был Оливер Викс. Они поженились. Продали дом и купили другой, на имя Оливера. Кончилось все тем, что Сильвия осталась без денег, без дома и без мужа, зато с двухлетним ребенком на руках. Остались еще, правда, платья, в которых она с тех пор и ходила (она была искусной рукодельницей). Сильвия и не поняла толком, как все произошло. Она была так рада освободиться от Оливера, что не думала о грозящих неприятностях, и стыдилась рассказывать родственникам о том, как поступил с ней Оливер. Однако Мозес Гринберг, адвокат семьи (женатый на одной из кузин), узнал обо всем и очень разозлился на нее. (Собрался подавать в суд на мошенника Викса.) Сильвия, жившая тогда с сыном Полом на государственное пособие в дешевой квартирке, в свою очередь тоже разозлилась. Это уже слишком, бранить ее, когда она и без того так несчастна. Мозес рассказал Гаю, и тот вызвал ее к себе. Он не стал выговаривать ей за былую беспечность (к тому времени прошлое лучше было не ворошить, настолько все казалось запутанным), а настоятельно посоветовал приобрести какую-нибудь профессию. Сильвия пошла на курсы машинописи и стенографии, которые ей оплатил Гай. Он также выразил готовность оплатить учебу Пола. Сильвия, кое в чем женщина отнюдь не глупая, нашла хорошо оплачиваемую секретарскую работу. Копила на квартиру. Полу было уже семнадцать, и она очень хотела, чтобы он имел свою комнату, где мог бы разместить книги. Гай, который периодически интересовался, как идут у нее дела, ссудил ей деньги, которые она все никак не могла собрать. Это произошло совсем недавно. Однако (неправдоподобно, но факт) прежде чем Сильвия успела купить квартиру, она вновь попалась на удочку мошенников, теперь это была женщина, некая «подруга», убедившая ее вложить средства в бутик. Деньги пропали, женщина тоже, и опять Сильвия не могла понять, как это случилось. Опять она никому ничего не сказала. Смертельно боялась, что Гай или Гертруда спросят ее о квартире. А теперь вот Гай умирал. Значит, она сэкономит деньги? Только вот денег не было. У нее голова шла кругом. И будто этого было мало, она только что, всего три дня назад, узнала, что шестнадцатилетняя подружка Пола забеременела. Ее разъяренный отец заявился к Сильвии. Когда она заикнулась об аборте, благочестивый католик папаша заорал: неужели она хочет, чтобы молодые люди начинали свою жизнь, имея на совести убийство? Однако он так же, как она, не знал, что делать. Он не позволил ей увидеться с девушкой. Она ему — с Полом. Выведенная из себя его воплями, она намекнула, что девица — маленькая распутница, которая соблазнила ее сына. Папаша девчонки окончательно рассвирепел и пригрозил засадить Пола за решетку. «Я вас уничтожу, уничтожу!» — вопил он в полном замешательстве, а в другой комнате Пол слушал их перепалку. Пол перестал ходить в школу. Она перестала ходить на работу. Пол пропустил экзамены. Она потеряла работу. Она решила, что ей остается единственное: рассказать все Гаю — все, включая историю с бутиком, которая теперь казалась ей меньшей из бед. Гай подскажет, что делать, Гай знает законы, знает, как обычно поступают люди, попав в подобную ситуацию, он поможет ей и Полу как-нибудь выпутаться. Ей было известно, что Гай болен, но она надеялась, что даже короткий разговор с ним разрешит ее трудности. И еще она надеялась, что Гай скажет, что ей не обязательно отдавать долг. В любом случае она не могла это сделать. Все ее сбережения пропали вместе с его ссудой. Знает ли Гертруда о долге? (Гертруда не знала, Гай и словом ей не обмолвился.) Что она скажет Гертруде? Она побаивалась Гертруды, и не одна она. Пол в это время сидел дома и плакал. С бокалом в руке она улыбалась Стэнли, Манфреду и миссис Маунт. Чего только, бывает, ни творится на душе у человека, а он улыбается.