1
Еще десять блаженных дней без единой лошади! Так думал Эндрю Чейс-Уайт, с недавнего времени младший лейтенант доблестного Короля Эдуарда конного полка, с удовольствием работая в саду, в пригороде Дублина, солнечным воскресным апрельским днем 1916 года. Сад этот, скрытый за крепкой стеной из нетесаного рыжего камня, был большой, и в нем росли, прихварывая, но не сдаваясь, две пальмы. Дом — благообразная вилла под названием «Финглас», с широкими окнами и покатой шиферной крышей — был выкрашен в голубую, с легкими подтеками краску. Просторный, но не громоздкий, он был построен в основательном «приморском георгианском» стиле, безмятежно процветавшем в Ирландии еще в начале нашего века. Дом и сад, стены и пальмы — владения будущего тестя Эндрю — находились в Сэндикоуве, на Сэндикоув-авеню, одной из тех веселых, застроенных разноцветными виллами улочек, что сбегают к морю от главной дороги, ведущей на Киллини и Брэй. Улица, на которой — или, вернее, отступая от которой в сознании своего превосходства над другими домами, стояла вилла «Финглас», была чистая и очень тихая, всегда словно залитая жемчужно-серым светом с моря. Отсюда оно было видно и даже слышно — внизу, у подножия холма, где мостовая обрывалась прямо в воду, а тротуар переходил в желтые скалы, слоистые, изрезанные, сверкающие кристаллическими гранями. И самой улице скалы, сообщали свою твердость и чистоту, а вода — свою прозрачность и холод. Если спуститься по ней до конца или выглянуть из верхних окон виллы, слева вырастал тяжелый мыс, увенчанный древней сторожевой башней — акрополем бывшей здесь когда-то деревни. Мыс загораживал вид на Кингстаун, но с самого берега была видна согнутая в локте рука кингстаунского мола с маяком на сгибе и словно завершающим его тощим обелиском, воздвигнутым в память счастливого события — отъезда из Ирландии Георга IV. Прямо впереди, за очень светлой, грязной серо-зеленой Дублинской бухтой, тянулся низкий синий силуэт полуострова Хоут, а справа от него открытый морской горизонт, холодная бледно-фиолетовая полоса над серой водой, где Эндрю, прервав работу, как раз сейчас заметил пятнышко приближающийся пароход. Несмотря на все более наглый разбой германских подводных лодок, пассажирские пароходы прибывали в Кингстаун почти точно по расписанию, хотя из-за извилистого курса, которым они шли в интересах безопасности, никогда нельзя было угадать, в какой точке горизонта появится пятнышко дыма.
Для Эндрю картина эта была бесконечно знакомой и в то же время тревожно чужой. Как место, которое постоянно посещаешь во сне, чем-то очень важное, но ускользающее, яркое до полной достоверности и все же не совсем реальное. И еще это было место, где все его чувства словно замедлялись и запахи дома, шершавые касания садовой стены, отзвуки голосов в зимнем саду ширились и расплывались во что-то пугающее, слишком большое, слишком душное. Семья Эндрю была англо-ирландская, но в Ирландии он никогда не жил, только ездил туда в детстве на каникулы. Мало того, по случайности, представлявшейся ему досадной, он родился в Канаде, где его отец, служащий страховой компании, провел два года. Вырос Эндрю в Англии, точнее, в Лондоне, и, не задумываясь над этим, ощущал себя англичанином, хотя в разговоре, тоже не задумываясь, обычно называл себя ирландцем. Этим он не столько определял себя, сколько совершал определенный поступок — как бы нацеплял герб или живописную кокарду. Ирландия оставалась для него тайной, нерешенной проблемой, притом проблемой неприятной, хоть и неизвестно почему. Отчасти, конечно, тут был вопрос религии. Отнюдь не набожный сын англиканской церкви, Эндрю в Англии был терпим, равнодушен, почти не соблюдал обрядов, но стоило ему попасть в Ирландию, как его протестантство вставало на дыбы. И к воинственному зуду примешивалось что-то более глубокое, расслабляюще похожее на страх. Сегодня было Вербное воскресенье, и утром Эндрю с матерью и со своей невестой Франсис Беллмен побывал в церкви Моряков в Кингстауне. После службы они вышли на улицы, заполненные теми, другими, гораздо более многочисленными, которые, выйдя из своих церквей, теперь прогуливались не спеша, уверенно, с ветками вербы в руках. Словно это ради них, ради их грехов Христос вот сейчас входил в Иерусалим — в их повадке уже было удовлетворение, даже хозяйская гордость, отчего прихожане церкви Моряков, расходившиеся по домам куда более деловито и скромно, с опущенными глазами, чувствовали себя случайными, посторонними, не связанными с великими событиями, в честь которых так вызывающе разоделась уличная толпа. Эту неодинаковость, этот контраст с чем-то кричащим, более жизненным и первобытным, Эндрю ощущал тем острее, что многие из их ирландских родичей, к ужасу его матери, просто отказывавшейся этому верить, обратились в католичество.
Отец Эндрю, умерший два с лишним года назад, был несостоявшийся ученый, кроткий книжный человек, проживший жизнь задумчиво и бестолково, всегда немного удивленный и неуверенный в себе. Он хотел, чтобы Эндрю стал ученым человеком, и радости его не было границ, когда в год перед войной его сын получил в Кембридже стипендию за сочинение по истории. Однако этот успех, как видно, исчерпал академические возможности и устремления Эндрю, и первый год войны он провел в университете праздно, хотя и не особенно буйно. Он покинул Кембридж с намерением вступить в армию, унося с собой страсть к Мэлори и смутную мечту стать великим поэтом, а больше по части высшего образования почти ничего. Однако его желание послужить родине исполнилось не сразу: помешала затянувшаяся астма — болезнь, которая временами мучила его с самого детства. Только осенью 1915 года его наконец признали годным, взяли в армию и скоро произвели в офицеры.
Лошадей Эндрю ненавидел и боялся их. Поэтому люди, хорошо его знавшие, недоумевали, зачем ему понадобилось служить в кавалерийском полку. Ключом к этой загадке была его ирландская родня. Как все единственные дети, Эндрю много размышлял о таинственных, пугающих отношениях с братьями и сестрами, которых у него не было. Пока тянулись долгие, ненавистные и в то же время милые сердцу летние каникулы, своего рода заменой, временными братьями и сестрами служили ему кузены и кузины — все они жили в Ирландии, и робкая любовь к ним выливалась у него в форму беспокойного соперничества. Он чувствовал свое превосходство над этой разнокалиберной и, как ему казалось, невоспитанной и провинциальной оравой мальчиков и девочек, более шумных, веселых, ловких и закаленных, чем он. Но превосходство его редко признавали. Чаще он оказывался на роли дурачка, не принятого в игру, не понявшего шутки. Особенно ему не везло с лошадьми. Все его кузены ездили верхом, естественно, без усилий. То было племя юных наездников, оставляющих его позади с наглым презрением всадника к пешеходу. Даже Франсис, приходившаяся ему дальней родней и тоже принадлежавшая к «ораве», рисовалась ему в первых воспоминаниях верхом — быстрая, грациозная амазонка, обгоняющая его, исчезающая вдали.
Так что тесное общение Эндрю с лошадьми, теперь столь чреватое опасностью, было вызвано просто-напросто желанием пустить родственникам пыль в глаза. Впрочем, был здесь еще и элемент самоистязания, хоть и менее осознанный. Вот так же в бассейне Эндрю неодолимо тянуло прыгать с самого высокого трамплина, хотя он отчаянно боялся высоты. Страх и побуждал его крепче прижимать к сердцу то, что сильнее всего страшило. С конным полком Короля Эдуарда он свел знакомство давно, еще в мирное время, с единственной целью за недорогую плату поучиться верховой езде. Поскольку на этот предмет он мог считать себя канадцем, ему не составило труда приписаться к этому прославленному, по преимуществу колониальному полку. Война превратила веселую игру в нечто до ужаса серьезное — вышло так, что он сам себе вырыл яму. Гордость не позволяла ему и помыслить о переходе в другую часть. И теперь во сне его настигали исполинские лошади в немецких мундирах.
