Рыцарь в блестящих латах, с непокрытой головой и надменным взглядом, что-то быстро говорил посаднику, время от времени поглядывая на реакцию бояр.
— Как посланник ливонского магистра Вольтуса фон Герзе, — еле поспевал за рыцарской речью толмач, — передаю слова его таковы: отступитеся, псковичи, от землицы, что от Красного Городка ошую, испокон веков та землица орденскою была, ею и должна быть.
— Ой, лжет, ой, лжет, лыцарь, — заерзали, зашептались бояре. — Никогда та землица орденской не была…
Выслушав рыцаря, посадник, почесав бороду, встал.
— Не то просит магистр ливонский Вольтус, — медленно произнес он, стараясь, чтобы звучало весомо каждое слово. — Красный Городок да землица, что по Синей-реке, — то псковские сыздревле земли, от них отступитися — чести лишиться. Таков будет ответ Пскова немцам ливонским! Еще скажи… — Обернувшись к переводчику, посадник задумался. — Спроси-ка лучше: что отряд ливонский ныне у Красного Городка делает?
Рыцарь усмехнулся в ответ, тряхнув головою. Пояснил, что отряд тот — для его, личного магистра посланника, охраны — и только.
— Больно велик отрядец для охраны-то! — выкрикнули из дальнего угла. — Да и уж больно красиво лыцари у Городка встали… все дороженьки перекрыты. Ежели б не московское войско, пограбили б землицу-то.
Тут все бояре разом закивали. По их мнению, отряд, присланный на помощь Пскову московским князем Иваном Васильевичем, прибыл как нельзя кстати.
— Еще раз говорю, это только моя охрана, — холодно повторил рыцарь, — и, раз слова магистра фон Герзе не достигли цели, мы уйдем от Городка еще до темна.
— Зарекалася лиса в курятник не лазать!
— Прощайте, господин посадник, и вы, господа псковичи. Жаль, что не договорились.
Рыцарь поклонился и, гордо вскинув голову, быстрым шагом покинул залу. Белый плащ с черным восьмиконечным крестом развевался за его спиною, словно крылья исполинской чайки. Порывом воздуха задуло пламя свечей у входа. Посадник жестом подозвал дьяка:
— Проводите лыцаря. С почетом проводите. От меня лично подарите шубу соболью!
— Сделаем, Стефан Афанасьевич.
Ушел дьяк.
Бояре повставали с лавок:
— Зря отпустил лыцаря, Стефан Афанасьевич, надобно было имать!
— Теперя много зла натворит с отрядом своим ливонец.
— Не натворит, — усмехнувшись, посадник обвел бояр тяжелым пристальным взглядом. — Лыцарь сей, Куно, далеко благородством своим славен. Сказал: уйдут до ночи — значит, уйдут. Кроме того, там и московские вои имеются, — помолчав, добавил он.
Стараясь не упускать из виду скачущих впереди всадников, словно пес, бежал по лесной дороге Гришаня. Дышал тяжело, провалисто, глотал на ходу снег — ноздреватый да темный. И тот-то редко встречался, в низинах только — на дороге-то весь стаял. Видел отрок, как отъехал в монастырь Ставр с Софьей, вернее, лиц, конечно, не разглядел — две конные фигурки, но догадался — а кому еще-то свернуть к обители? Остальные шильники — или воины псковские, черт их знает, как и называть лучше, — поехали прямо. Ехали быстро — видно, до темна хотели попасть в город. Гришаня отстал, по следам только лишь ориентировался да по навозу конскому. Чего он за ними поперся — бог весть. Хотелось, конечно, освободить Олега Иваныча с Олексахой… да вот как только? Трое воинов-конвоиров, Митря-шильник да Андрон Игнатич, боярин псковский. Попробуй, сунься! Да и во Пскове-то, ежели подумать, никого знакомых нет. Правда, говорил как-то на усадьбе казненного вощаника отец Алексей, стригольник, есть и во Пскове хорошие люди, супротив мздоимства церковного выступавшие. Вот бы найти их… Да при этом и Митрю не потерять с конвоем и пленниками. Их наверняка в суд потащат. А судьи кто во Пскове-то? Да как и в Новгороде, посадник, да князь, да сотские. По идее, заседать в княжьих хоромах должны бы. Там же и поруб. Так вот, обязательно ему, Гришане, на тот суд надо! Свидетелем-послухом! Что не воинские люди злые — Олег Иваныч-то с Олексахой, — а мирные новгородские граждане, в земли псковские забрели случайно — вслед за новгородским же боярином. А дела промеж новгородских граждан — их дела, не псковские. Так что должны б отпустить пойманных, ежели разобраться. Правда, поверят ли? Митря-то, Упадыш, наверняка другое говорить будет. Да и Ставр. Еще и его, Гришаню, до кучи схватят. Ну, схватят так схватят, дело такое. Однако выступить свидетелем на псковском суде-Господе — единственный шанс хоть как-то помочь пленным. С хорошим шансом самому превратиться в обвиняемого! Башку отрубить — вряд ли, чай, не Москва, а вот повесить — запросто… Но надежда все-таки есть, попытаться надо… Еще ведь и Софья наверняка молчать не станет. А чтоб вызвали ее на суд из монастыря Мирожского, о том уж Гришаня позаботится, на первом же допросе укажет. Правда, не заткнули б ей там язык, в монастыре-то. От Ставра всего ожидать можно.
Устал Гришаня — с ног валился. Уже не бежал — шел, сапогами грязь загребая. Да все думал. А думы невеселые были… Как и погода. Внезапно поднялся ветер, принес с севера злые серые тучи, быстро затянувшие небо. Хлынул дождь пополам со снегом, вокруг сделалось тоскливо, темно, страшно. Заметет дорогу — не заплутать бы… На дороге лесной никого — ни попутных, ни встречных. Один раз только метнулся из кустов заяц, да где-то неподалеку послышался волчий вой. Вздрогнул отрок — сожрут еще! Кинжал из-за пояса вытащил, в руке накрепко сжал, мало ли. Хоть и понимал — толку-то от кинжала пред волчьей стаей — однако все ж таки как-то поспокойней стало, с оружьем-то. Чавкая, тонули в стылой грязи сапоги, все трудней становилось идти — прилечь бы или сесть, вон, под то дерево, хоть ненадолго, отдохнуть чуть. Остановился уж было Гришаня… Да помотал головой — нет уж! Сядешь — не встанешь, уснешь. Волкам окрестным на радость, ишь, развылись-то, курвины дети.
Постоял немного Гришаня, отдышался — дальше пошел. Напевал про себя для веселья:
— А злая жена мужа батогом бьеть! Батогом бьеть! — Нечего сказать, веселую песенку выбрал!
Дальше больше — на откровенную порнографию перешел, или, лучше сказать, на крутую эротику:
— Аще муж от жены блядеть… — пару строф спел, да больше не стал — постеснялся. Не волков — Господа!
Петь бросив, о приятном попытался думать. О книжице, в келье недописанной, «Физиолог» зовомой. Про тело человечье книжица та да про болезни — занимательна да полезна вельми. Правда, чернец один, с обители Вежищской, сказывал книгу ту в огонь бросить, пришлось Феофилу пожаловаться. Эх, хорошо было до ареста-то…
Гришаня усмехнулся. Стал об Ульянке думать. Как познакомились в апреле… Господи, почти год уже! Как целовались в овине… а потом, в июне, на Ивана Купалу через костер голые скакали, вместе с другими парнями да девками… а после в овсы ушли…
Аж жарко стало Гришане от тех воспоминаний греховных.
Молитву прочтя, к щекам пылающим снег приложил… полегчало вроде.
Темно было кругом, не поймешь — день или вечер. Снег с дождем хороводились. Ползли по небу низкие тучи, ни просвета, ни зги. Вот погодка!
