Девушка зарделась. Наверное, она не знала, что значит перверсия, или знала только в одном значении.
– Но он же сам про запах говорит. Я только повторяю.
– Милая, посмотри в Ожегове. – У Верейской под рукой всегда лежал толковый словарь для особо тупоголовых или упрямых. – Посмотри, что значит аромат. И подумай. А это я вычеркиваю!
Лана бестрепетной рукой ампутировала три последние фразы репортажа, которыми молодое дарование наверняка собиралось удивить мир. Но в этот раз мир остался без «густого аромата грязного белья».
Лизавета вежливо дождалась, когда Верейская завершит уже начатую работу, и протянула ей свой текст. Никто не роптал. Многим было известно, что Лизаветин репортаж стоит в верстке первым номером. Благодаря разговорчивости Верейской многие знали, что ради этого репортажа и ради красивых глаз самой Светланы Лизавета сегодня отказалась от личной жизни с каким-то британцем. Так что ее право идти без очереди никто не оспаривал.
Верейская справилась с текстом за минуту. Несведущему наблюдателю могло показаться, что она читала через строчку. На самом деле Лана была предельно внимательна. С подлежащими и сказуемыми у Лизаветы все было в порядке. В том, что она не запутается в падежах, Верейская тоже не сомневалась. Прежде чем поставить подпись, она задала только один вопрос:
– Мы с этим твоим источником не вляпаемся? Он потом не станет называть паровоз мотороллером?
– Все записано, Светлана Владимировна, а кассету я пока сохраню.
– Иди и поторапливайся, меня уже режиссер подгоняет. Не хочет первый сюжет с плейера пускать.
Лизавета ничего не сказала, только махнула рыжей гривой и побежала монтироваться.
Потом ей предстоит внимательно разглядеть себя в зеркале и произвести невероятные улучшения, благо на работе у нее полный набор косметики: чаще всего Лизавета гримировалась сама. Или лучше сходить к гримерам и придумать что-нибудь экстраординарное? Пусть компьютерный гений поразится!
Сделать нечто удивительное со своим лицом и прической Лизавета не успела. Едва она смонтировала сюжет, как ее вызвали к руководству.
– Зайди ко мне прямо сейчас, – ласково пригласил Борюсик, позвонив в монтажную.
Повышенная ласковость Лизавете не понравилась. Начальство становится ласковым в двух случаях: либо когда хочет впрячь в трудную и противную работу, либо когда намеревается устроить разбор прошлых полетов. Никаких грехов Лизавета за собой не знала, а потому готовилась к худшему. Наверняка выяснилось, что кто-нибудь заболел, и на ближайшие две недели ей придется забыть о выходных.
В просторном кабинете, кроме их Главного, веселого и трусоватого Борюсика, сидел Ярослав, генеральный продюсер и первый заместитель председателя компании. Осторожный Ярослав всплывал только тогда, когда дело пахло политическим керосином. По существу, он был пожарным, который приходил с брандспойтом, ведрами, лопатами и тушил разведенные веселой журналистской братией костры. С его точки зрения, журналисты, во всяком случае некоторые, распоясались дальше некуда. Шляются по политико-экономическим дебрям, играют со спичками, не вникая в тонкости политических игр, и вольно или невольно тревожат медведей в их берлогах. Медведи, поворочавшись, рычат на Ярослава, и ему приходится отдуваться за всех.
Ярослав искренне полагал, что защищает своих неразумных детей, когда заставляет их складывать на полку репортажи о коммерческих махинациях губернаторских племянников или уголовных делах, возбужденных по фактам злоупотреблений в Смольном или Мариинском дворце. «Зачем, зачем гнать волну? – спрашивал он, гулко придыхая и закатывая глаза. – Вдруг суд еще ничего не подтвердит?» Любые возражения и пламенные рассуждения о том, что, кроме юриспруденции, есть еще и этика и что во всем мире считается предосудительным подсовывать родному человечку выгодный бюджетный контракт, если ты делишь казенные деньги, Ярослав отметал сразу и навсегда. «Мы не весь мир!» – бросал он, и в определенной логике ему нельзя было отказать.
Ярослав и Борюсик особенно неистовствовали в страдную предвыборную пору. В редакции теленовостей даже появился новый вид спорта. Молодые репортеры и немолодые комментаторы, отягощенные опытом работы еще при развитом социализме, принимались скрупулезно подсчитывать, сколько сюжетов «завернуто» по идеологическим соображениям. На доске рядом с расписанием вывешивались тексты, отвергнутые по политическим мотивам. Каждый вечер переполненную доску чистили – то главный редактор лично, то его верный референт.
Иногда дело доходило до абсурда. Например, с эфира был снят очаровательный и совершенно невинный сюжет о том, как на школьном подсобном участке увлеченные ботаникой пятиклассники выращивают забытый вид пшеницы – полбу. Репортаж был сделан с любовью, автор даже помянул пушкинского Балду, которого поп кормил полбой. Причина опалы коренилась, конечно, не в Пушкине, а в том, что школьный учитель биологии на общественных началах работал микрорайонным агитатором за «не того» претендента на губернаторское кресло. В сюжете об этом не было ни слова, но учитель как политический активист где-то мелькал раньше, и пшеничный репортаж был признан некорректной предвыборной рекламой.
Корреспондент искренне недоумевал, как можно найти политический душок в полбе, бегал к начальникам, а те убежденно доказывали: «Сейчас не время». Они едва ли кривили душой. Лизавета порой даже завидовала их способности видеть и поступать «как надо». Они все или почти все родились со специальными шорами на глазах – когда надо, видели и соломинку, а когда надо, не замечали бревна.
Впрочем, предвыборная страда миновала, рожь на всех политических делянках была сжата, жить журналистам стало полегче. Так что экстренный вызов и присутствие Ярослава в кабинете главного показались Лизавете подозрительными. Последний раз Ярослав трепал их компанию – Лизавету, Савву и Сашу Маневича, – когда разразился скандал со «школой двойников». После того как выяснилось, что журналисты оказались правы даже не на сто, а на двести процентов, Ярослав оставил их в покое. Видимо, считал, что они обзавелись источником в высших политических сферах. Теперь, значит, пошло по-новой.
– Здравствуйте, вы хотели меня видеть? – Лизавета терпеть не могла стандартное «вызывали». Этот глагол пах чиновничьим присутствием и армейской субординацией.
– Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна. – Борюсик указал на свободный стул. Главный сидел на своем, председательском месте, в торце широкого и дорогого офисного стола. Справа на приставном столике – компьютер, естественно, «пентиум», хотя вся редакция знала: Борюсик боится техники, как черт ладана и как вампир осинового кола.
«По имени-отчеству обращаются – значит, будет публичная казнь», – подумала Лизавета.
Ярослав сидел сбоку, вальяжно устроившись на стульчике, добротно сработанном фирмой «Раумамебель». Рядом лежал сотовый. В общем, было совершенно ясно, кто здесь на самом деле главный.
– Да, Лизавета, садись, – повторил приглашение Ярослав. Обращение это ничуть не было фамильярным. Они перешли на «ты» год назад, после настойчивых приставаний Ярослава. Он очень убедительно рассказывал, что все «информационщики» всегда общаются на «ты», традиция сия возникла еще во времена царя Гороха, пережила смутные времена царизма и военного коммунизма и не нам ее губить.
