Книга Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

— Я не вправе давать советы, — ответила я Луисе после продолжительного молчания, — но, мне кажется, ты не должна так много размышлять о том, что думал он в те минуты. В конце концов, это длилось всего лишь несколько минут — ничто в сравнении со всей его жизнью, и, возможно, у него не было времени о чем-нибудь подумать. И не стоило тебе мучиться этими вопросами все прошедшие три месяца и кто знает сколько времени еще — это тебе ничего не даст. И ему тоже. Сколько бы ты ни ломала голову, ты все равно не добьешься того, чего хотела бы — прожить эти минуты вместе с ним, оказаться с ним рядом. Ты не сможешь ни умереть вместе с ним, ни умереть вместо него. Ты не сможешь его спасти. Тебя там не было, ты не знала о том, что происходит, и этого уже не изменить, сколько бы ты ни старалась. — Я вдруг поняла, что проникла в чужие мысли, хотя Луиса сама подтолкнула меня к этому. Рискованное это дело — проникать в чужие мысли: потом иногда из них бывает трудно выбраться. Думаю, именно поэтому на такое решаются далеко не все. Большинство людей этого избегает, говоря себе: "Это не мои мысли, не моя жизнь, и чего ради я буду добавлять к своим заботам еще и чужие? Это не моя беда, каждый должен испить свою чашу. Как бы то ни было, все уже позади и сделать ничего уже нельзя. Он уже ни о чем не думает, то, что случилось, уже случилось".

Луиса снова наполнила свой бокал, подперла лицо руками и на минуту задумалась — наверное, не ожидала услышать от меня то, что услышала. Руки были сильные и длинные, на них не было украшений (если не считать обручального кольца). Локти она поставила на колени, отчего стало казаться, что она уменьшилась, сжалась в комочек. Она заговорила, словно для себя, словно рассуждала вслух:

— Да, так все обычно и считают: то, что уже случилось, менее важно, чем то, что происходит сейчас, мысль о том, что все закончилось, должна приносить облегчение, и прошлое, каким бы страшным оно ни было, должно причинять меньшую боль, чем настоящее. Но разве не то же самое думать, будто мысль о том, что человек уже умер, менее тягостна для нас, чем мысль, что человек сейчас умирает? Ведь это же не так, ты согласна? Если человек умер, это необратимо, это гораздо больнее. И то, что переход от жизни к смерти уже закончился, вовсе не означает, что его не было. И как мне не думать об этом переходе, если это последнее, что Мигель еще делил с нами, с теми, кто остался жить? То, что было с ним после этого перехода, нам недоступно, но, когда он происходил, мы все были здесь, в одном и том же измерении, мы дышали одним воздухом. Мы все были еще в одном и том же времени, в одном и том же мире. Не знаю, как это объяснить… — Она замолчала, закурила сигарету — первую за вечер, хотя пачка все время лежала рядом. Я подумала, что она, возможно, какое-то время назад бросила курить, но теперь снова начала. А может быть, она только пыталась бросить: покупала сигареты, но старалась не трогать их. И потом, ничто не уходит навсегда. Остаются сны, и мертвые являются в них живыми, а иногда нам снится, что умирают те, кто сейчас жив. Мне часто снится тот вечер, и во сне я рядом с ним в те страшные минуты: я там, я все знаю, мы приезжаем вместе и вместе выходим из машины, и я предупреждаю его, потому что знаю, что произойдет дальше, но это не помогает ему спастись. Ты сама знаешь, как это бывает во сне: все очень отчетливо и в то же время очень сумбурно. Я открываю глаза — наваждение исчезает. Но очень скоро я понимаю, что это не был всего лишь страшный сон, что это правда, что все произошло на самом деле, что Мигеля больше нет, что его убили так, как я видела во сне, хотя сама сцена уже стерлась из моей памяти… — Она снова замолчала, потушила недокуренную сигарету — словно вдруг удивилась, заметив ее в руке. — Знаешь, что страшнее всего? То, что мне не на кого обратить свой гнев, некого винить. Я не могу никого ненавидеть, хотя Мигель умер страшной смертью — был убит на улице среди бела дня. Если бы была хоть какая-нибудь причина! Если бы его выслеживали, потому что хотели напасть именно на него, потому что хотели отомстить за что-то или потому что он кому-то мешал, или просто для того, чтобы ограбить! Если бы он пал жертвой ЭТА,[2]я могла бы объединиться с близкими других жертв, и мы вместе ненавидели бы террористов или даже всех басков подряд — чем больше была бы ненависть, которую мы делили бы на всех, тем лучше, правда же? Я помню, что когда-то в юности мой парень бросил меня ради другой девушки. Она была с Канарских островов, и я ненавидела не только ее, но и всех, кто живет на этих островах. Глупо, конечно. Если по телевизору передавали матч с участием "Тенерифе" или "Лас-Пальмас", я болела за их противников, кем бы они ни были, хотя меня футбол совсем не интересует и я никогда его не смотрела — смотрели отец или брат. Если проходил какой-нибудь из этих идиотских конкурсов "Мисс Чего-Нибудь", я желала, чтобы ни одна из девиц с Канарских островов не прошла в финал, и ужасно злилась, потому что они часто побеждали: они там все просто красавицы. — И она вдруг рассмеялась: не смогла удержаться. Если ей что-то казалось смешным, она смеялась, даже в тяжелую минуту. — Ты не поверишь, но я дала себе слово никогда больше не читать Гальдоса, потому что он, хотя и прожил почти всю жизнь в Мадриде, родом был тоже с Канарских островов. Так что он довольно долгое время числился в черном списке. — И она снова засмеялась, так весело и заразительно, что и я рассмеялась вслед за ней. — Это, конечно, было глупо и очень по-детски, но такие вещи всегда почему-то помогают, мгновенно улучшают настроение. Сейчас я уже не так молода и не могу прибегнуть к подобному средству, чтобы пережить какой-нибудь из тяжелых моментов, которых так много набирается за день, а потому, вместо того чтобы на несколько минут хорошенько разозлиться, выпустить пар и обо всем забыть, хожу целый день мрачная.

— А "горилла"? — спросила я. — Разве ты не можешь ненавидеть его? Или всех бродяг сразу?

— Нет, — ответила она, не раздумывая, словно уже давно приняла это решение. — Я даже не стала ничего узнавать об этом человеке. Кажется, он отказывается давать показания. Молчит с самого начала.

Но всем же ясно, что он напал на Мигеля по ошибке и что у него с головой не все в порядке. Говорят, у него две дочери, совсем молодые девушки, и обе занимаются проституцией. С чего он взял, что Мигель и Пабло, наш шофер, имеют к этому отношение? Чушь какая-то. Он убил Мигеля, а мог убить Пабло или кого-нибудь из жителей квартала — любого, кто попался бы ему под руку. Я думаю, он тоже искал врагов. Ему нужен был кто-то, кого он мог бы объявить виновником своих несчастий и возненавидеть. С другой стороны, мы все так поступаем: и низы общества, и его верхи, и средний класс, и даже те, кого мы называем "деклассированными элементами". Никто не хочет признавать, что не всегда и не во всем нужно искать чей-то злой умысел, что иногда беды случаются без всякой на то причины, что может просто не повезти, что иногда человек, встав на пагубный путь, сам становится причиной собственных страданий. ("Ты сам кузнец своего счастья", — вспомнила я Сервантеса. Жаль, что эти его слова все уже давно забыли.) Нет, я не могу ненавидеть этого человека: он убил Мигеля, не потому что ненавидел его и хотел убить: Мигель для него стал случайной жертвой — просто попался на глаза в злую минуту. Я не могу ненавидеть сумасшедшего, который на самом-то деле вовсе не считал своим врагом именно моего мужа — он ведь даже имени его не знал. Он почему-то увидел в нем воплощение своих несчастий, причину своего бедственного положения. В общем, я и знать не хочу, что он там увидел, мне это не важно. Иногда брат, или наш адвокат, или Хавьер, близкий друг Мигеля, заводят со мной этот разговор, но я их останавливаю. Я говорю, что не хочу никаких объяснений и тем более никаких предположений, не хочу пытаться ощупью искать правду. Случилась страшная беда. И для меня важно только это. А почему она произошла — мне все равно. Мне безразлична причина, тем более что выяснить ее не представляется возможным, потому что она существует лишь в больном мозгу несчастного человека, куда я не могу проникнуть, да и не хочу. — Луиса хорошо умела выражать свои мысли, и словарный запас у нее был богатый — как-никак, она преподавала в университете (на кафедре английской филологии, как она мне сказала), учила языку, а значит, ей поневоле приходилось много читать и переводить. — Сравнение не самое удачное, но этот человек для меня примерно то же, что карниз, который отрывается и падает тебе на голову, когда ты проходишь под ним: ты могла бы идти в другое время — минутой раньше или минутой позже — и никогда бы даже не узнала о том, что карниз оторвался и упал. Или случайная пуля, выпущенная во время охоты неопытным стрелком или просто каким-нибудь дураком, — в тот день можно было остаться дома и не ездить за город. Или землетрясение, которое застигает тебя во время путешествия, — совсем необязательно было ехать в это место, можно было выбрать другое. Нет, я не могу его ненавидеть: это мне не поможет, не утешит меня, не придаст сил. Мне не станет легче от мысли, что он понесет наказание, я не буду испытывать радости от сознания того, что он сгниет в тюрьме. Но и жалеть его, конечно, не стану — о какой жалости может идти речь! Мне все равно, что с ним будет дальше, Мигеля мне уже никто и никогда не вернет. Я думаю, его отправят в какое-нибудь психиатрическое учреждение, если такие еще существуют. Я не знаю, как поступают с умалишенными, которые совершают преступления. Полагаю, что его изолируют от общества, поскольку он представляет опасность для окружающих и может повторно совершить то, что уже однажды совершил, может снова пролить чью-то кровь. Но я не жажду наказания для него — это значило бы уподобиться тем военным, которые в былые времена заключали под стражу и даже казнили лошадь, которая сбросила офицера и он при падении погиб. Мир был тогда наивнее, чем нынче. И ненавидеть всех нищих и бездомных я не могу. Я таких теперь боюсь, это правда. Когда вижу кого-нибудь из них, то перехожу на другую сторону улицы — я делаю это машинально: пережитого один раз страха мне хватит на всю жизнь. Но я не могу начать ненавидеть их, ненавидеть всей душой, как ненавидела бы, например, предпринимателей-конкурентов, если бы они подослали к Мигелю наемных убийц — ты знаешь, кстати, что это сейчас происходит все чаще? Во всем мире и в Испании тоже? Люди нанимают убийцу-иностранца (из Колумбии, из Мексики), чтобы убрать слишком сильного конкурента или кого-то, кто мешает их бизнесу, привозят этого типа, он делает свое дело, получает деньги и уезжает. Вся операция занимает не больше двух дней, и концов никто никогда не найдет. Они осмотрительны, и у них все продумано. Они не оставляют следов. Когда труп обнаруживают, они уже в аэропорту или уже летят в самолете домой. Почти никогда ничего не удается доказать. А на тех, кто заказал убийство, кто задумал преступление, кто вложил в руки убийцы оружие, не падет и тени подозрения. Если бы подобное произошло с Мигелем, я и этого абстрактного наемного убийцу не смогла бы ненавидеть: жребий выпал ему, а мог бы выпасть кому-нибудь другому. Он не знал Мигеля и ничего не имел против него лично. А вот что касается подстрекателей, то я наверняка начала бы подозревать кого-нибудь — любого из конкурентов, любого из тех, кто считал себя обиженным или пострадавшим: нет такого предпринимателя, который, развивая свое дело, не причинял бы (умышленно или неумышленно) никому вреда. Я подозревала бы даже друзей-коллег. Я недавно в очередной раз листала Коваррубиаса… — Луиса поняла по моему лицу, что я не совсем понимаю, о чем она говорит. — Ты не знаешь? "Сокровищница языка кастильского, или же испанского", первый толковый словарь, написанный в 1611 году. Его автор — Себастьян Коваррубиас. — Она поднялась, вышла из комнаты и вскоре вернулась с увесистым томом в зеленой обложке. — Мне нужно было найти определение слова "зависть", чтобы сопоставить с его английским эквивалентом, — сказала она, листая страницы, — и знаешь, как он заканчивает? "И хуже всего то, — начала она читать вслух, — что яд сей проникает в души тех, коих мы полагаем нашими лучшими друзьями. Мы продолжаем считать их таковыми и доверяем им, в то время как они гораздо более опасны для нас, чем наши явные враги". И он далеко не первый, кто высказывает эту мысль. Послушай, что он пишет дальше: "Это давно уже известно, об этом говорили многие. А я не стану перетолковывать то, что уже толковали другие, и на сем умолкаю". Она закрыла книгу, села. Зеленый том лежал у нее на коленях. Я увидела закладки на многих страницах. — Мой мозг, наверное, все-таки работал все это время, я не только жаловалась и тосковала. Знаешь, я тоскую по нему, тоскую каждую минуту. Я просыпаюсь с этой тоской и с нею же засыпаю. Она не покидает меня даже во сне. Она со мной весь день, я словно ношу ее с собой повсюду, она словно стала частью меня, словно поселилась в моем теле… — Она посмотрела на свои руки — возможно, ей казалось сейчас, что они обнимают голову мужа. — Мне говорят: сохрани хорошие воспоминания, забудь о трагическом дне, думай о другом — о том, как вы любили друг друга, о счастье, которое выпало вам на долю и которого многим так и не довелось испытать. Те, кто так говорит, желают мне добра, но они не в силах понять, что каждое светлое воспоминание окрашено для меня в кровавые тона тех последних страшных минут. Каждый раз, когда я вспоминаю о чем-нибудь хорошем, перед глазами тут же встает ужасная картина его жестокой, безвинной смерти, глупой смерти, которой так легко было избежать! Вот это для меня больнее всего: он умер глупо, он ни в чем не был виноват. И хорошее воспоминание сразу тускнеет и становится плохим. Если честно, у меня уже не осталось хороших воспоминаний.