Альма — нога за ногу — входит в комнату, на этот раз ее короткие волосы словно вздыблены ветром.
— Садитесь, садитесь же, — торопит ее Роза, и Альма падает на диван, приминает подушки своими папками. Альма все расшвыривает, Розу это и коробит, и восхищает. Спроси ее, она сказала бы, что Альма не умеет себя вести. Меж тем Розе нравится поругивать Альму. Она всегда питала слабость к несносным детям. Даже теперь несносный Генри, хоть он уже не ребенок, все равно ее любимец.
Девушка перебирает папки, прежде чем спросить: «Как поживаете?», что-то там подкручивает в магнитофоне. Роза обдумывает вопрос.
— Я чувствую слабость. А как вы себя чувствуете?
— Отлично. — С минуту они смотрят друг на друга.
Опять Альма вся мятая-перемятая, отмечает — без осуждения — Роза. Она убавляет звук в приемнике, приглушая симфонию Айвса[22]. Альма, прижмурившись, наблюдает за ней. Раскаленное добела дневное солнце все еще слепит, размывает очертания комнаты.
— У вас нездоровый вид, золотко, — говорит Роза. — Вы вся пылаете.
— Это я обгорела. Не беспокойтесь.
— Я всегда была такая светленькая, — говорит Роза.
Альма прерывает ее:
— В нашу последнюю встречу вы говорили о своем детстве. Давайте вернемся к тому, на чем мы остановились. Ко времени до Первой мировой войны. Как ваша семья выживала в обстановке такого прессинга?
Роза откидывается в кресле, при этом платье поднимается выше колен, открывая эластические резинки темно-коричневых чулок.
— Я вам расскажу про Депрессию. Мы тогда жили в Бруклинском доме. У нас, слава тебе Господи, был дом.
И она — Бог весть почему — поводит рукой над нагромождением мебели. Труднее всего было перевезти секретер. Пришлось снимать жалюзи и вносить его через окно. Что Роза тогда пережила. Она ломала руки в ожидании, когда же секретер пройдет через окно, была уверена, что грузчики наверняка забудут про резные шишечки наверху.
— До войны, — Альма не позволяет ей отвлекаться. — Я хочу поговорить о прессинге до войны. Как ваша мать с этим справлялась? Где вы жили?
— Что вам сказать, война это грязь и опасности. Я бы ни за что не вернулась в Вену. Ни за что, ни за что. Меня отправили в Англию, и я стала совсем англичанкой. Все, что я помню о Вене, это грязь.
Альма подается к ней.
— Нельзя ли более детально? Для нашего проекта это очень важно.
— Альма, — понижает голос Роза. — Я обещала вам помочь, но кое о чем лучше забыть.
— Постарайтесь вспомнить. Вы же свидетель тех времен — тех трагедий.
— Чушь, — фыркает Роза. И тем не менее улыбается: ее трогает Альмин интерес к ее жизни.
— Мне необходимо ваше содействие.
— Ну что ж, — Роза соглашается, — мы что-нибудь сочиним, золотко. Ваш университет ничего и знать не будет.
— Миссис Марковиц! — Есть в Розе что-то такое, что озадачивает Альму. Какая-то беспечность, лукавая беспамятность. Альма предпринимает еще одну попытку. — Хорошо, я постараюсь сформулировать мой первый вопрос в менее специальных терминах. Говоря о прессинге, я вот что имела в виду Как представительница поднимающейся вверх европейской буржуазии и как женщина опасались ли вы, что вашим планам повышения своего статуса в Вене не суждено осуществиться?
— Я же была совсем маленькая, — Роза становится на дыбы. — Это же до первой войны было, вспомните. Вы меня полной дурой выставляете. Мало того, мы же были евреи. Вот почему мы сюда приехали.
— Следует ли из этого, что вы принадлежали к еврейской интеллектуальной элите? Верно ли будет определить вашу семью так?
— У меня было шесть братьев, — Роза задумывается. — Одни были толковые, другие — нет. Джозеф — да, он толковый, Джоэль — да. — Она загибает пальцы. — Сол — нет, Мендель — да. Нахум — он умер молодым. Хаим, был ли толковым Хаим? Ну уж нет — да упокоится он с миром. У него было золотое сердце. Скорее всего, одна половина семьи была элитой, другая — нет.
— Собственно говоря, я спрашивала, каков был ваш экономический статус? Как бы там ни было, идем дальше.
— Экономический? Мы имели дом, — сообщает Роза. Он и спас нашу семью.
— В Вене?
— Нет, здесь. В Америке. В городе. В Бруклине. Я же была крошка. Меня отправили учиться в Хантер-колледж, но мне повезло: посреди учебы я вышла замуж за Бена. Кошмарное заведение. Видите ли я совсем не знала математики. Двух чисел сложить не могла. А все потому, что меня так воспитывали.
— М-м-м, — мычит Альма. — Вас, как женщину, в социальном плане ориентировали на то, чтобы вы чуждались цифр?
— Да нет, меня пытались учить, но отступились — уж очень я оказалась глупой.
— Вы считали себя глупой?
— Не глупой, а артистичной. Я шила платья. Моя цель была — поехать в трансатлантический круиз. И я поехала. И не раз.
— Следовательно, вы стремились преодолеть классовые барьеры, стремились в высшее общество, — заключает Альма.
— Вот уж нет, мы и были высшим обществом. Мой брат был учителем. Нас отправляли в колледжи. Моя невестка рисовала, играла на пианино. Мы говорили и по-немецки, и по-французски. Мы были очень культурные. Наш дом в Вене — это просто-таки произведение искусства. А в Бруклине мы жили даже лучше.
— Бог ты мой, — вопит Альма. — По моим записям в нашу прошлую встречу вы сказали, что знали одни лишения и голод.
— Чушь это.
— С той недели ваша оценка событий переменилась?
Роза вздергивает подбородок.
— Вы что, хотите сказать: я не помню, что говорила неделю назад?
— Нет, — говорит Альма. — Я пытаюсь составить последовательную картину.
— Я очень даже последовательная.
— Хорошо, каково все же было положение вашей семьи: вы были бедные и невежественные или культурные?
Роза складывает руки на коленях.
— Мы были культурные в душе.
Заводя машину, Альма злобно озирает кондоминиумы Венис-Висты, их темно-зеленые стены, бетонные дорожки, осененные финиковыми пальмами. Каждую неделю Роза по-разному рассказывает о том, когда она покинула Вену. Увертки у всех у них, у этих старушонок из Вениса и Мар-Висты[23], у учительницы музыки на пенсии из Долины[24], конечно же, разные. Однако другие морочат голову как-то более предсказуемо: Эйлин с ее правнуками, Симона с ее нескончаемыми кулинарными рецептами. Роза, она потоньше, более речисто непоследовательна.
