Изабелла говорит, а я глажу ее по плечу, убыстряя ритм вместе с ускорением ее речи, биением ее сердца. Черт бы все побрал — не знаю я, что делать. Возможно, адреналин сбивает меня с толку. Ее грудь, прижатая к моим ребрам, касание пружинистого лобка, когда она меняет позу. Я крепче обнимаю ее — уже не слышу, что она говорит, чувствую, как твердеет член. Кладу другую руку на ее бедро. Она отодвигается — влажный воздух появляется там, где кожа касалась кожи. Я поворачиваю к ней голову. Она умолкает, протягивает пальцы, касается моих губ, затем поворачивается ко мне спиной.
Какое-то время я лежу без сна, она тихо дышит — простыня и одеяло поднимаются, опускаются. Прошло три месяца с рождения Джесси. Я поглаживаю щеку внешней стороной пальцев. В ухе громко отдается потрескивание щетины, слышное только мне. Немного погодя я поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. На улице бушует ночь. Порывистый ветер, несущийся по Верхнему Лазу, завывает у входа в наш проулок словно флейтист, собравшийся впервые сыграть и не способный вывести ни единой ноты.
Я выскальзываю из постели, стараясь не разбудить Изабеллу. После тепла, накопившегося под одеялами, холодно. Я натягиваю джинсы и свитер и в темноте пересекаю коридор. Щелкнув выключателем, включаю электричество в студии — яркий свет режет глаза. Я закрываю дверь, подхожу к своей чертежной доске, сажусь на табурет. Мне удается запечатлеть изгибы, округлости Изабеллы, нагой, желанной, — тело, которое в свое время превратило меня в раба. В другом конце длинной комнаты стоит ее мольберт, полотно на нем покрыто грунтовкой цвета охры — оно уже месяцы стоит в таком виде, незаконченное.
Моя непроданная коллекция стоит у стены — гнетущее присутствие, подавляющее любую попытку сотворить что-то новое. Я не могу больше заниматься творчеством. Джесси. Дай чему-то имя, и оно становится личностью. Но для меня она значит нечто другое. Невероятная злость кипит во мне. Джесси — это как черная дыра, безотказная требовательность, воплощение эгоизма, полностью сжирающее Изабеллу, а вместе с ней заглатывающее и меня. Я не испытываю к ней ненависти — нет личности, которую можно ненавидеть. Но я ее не люблю, я ее не хочу. Я мечтаю о возможности вернуться в прошлое, до того, как это произошло, — вернуться в то время, когда были лишь Изабелла и я.
Выхожу из студии и направляюсь в комнату Джесси. Внизу в затухающем пламени камина с треском — крак — рассыпается полено, и я замираю на пороге. И стою, застыв, весь внимание, слушая, как возобновляется вой ветра и тишина. Я весь день провел, напрягая слух, прислушиваясь, не звякнет ли телефон и не возвестит ли мне очередной заказ. Я уже неделю ничего не делал для полиции. А большую часть средств мы уже истратили. Я вхожу в комнату и останавливаюсь над корзинкой Моисея, где лежит лицом вниз моя дочь, плотно укутанная в одеяла. Головка ее повернута на сторону. Даже во сне она прерывисто дышит — вдыхает воздух, заглатывает кислород, потом выбрасывает остатки вместе со всем, что ей не нужно. Я бесконечно долго смотрю на нее. Никаких усилий не потребуется, абсолютно никаких. Подушка, одеяло, крепко прижатая ладонь. Я ведь такой немыслимо сильный. Мои руки, руки художника, свинцовой тяжестью висят по бокам. Девочка всхлипывает во сне, вздрагивает, но не шевелится. Представить себе не могу, что может сниться ребенку.
Я выхожу из ее комнаты, из дома, где спят мать и дитя, и быстро покрываю небольшое расстояние до «Таверны графства». На улице морозно, а я не взял пальто. В кабачке же тепло, приятно, полно дыма, и в камине горит огонь. Я беру пинту пива, сажусь за свободный столик, чиркаю спичкой, чтобы закурить оказавшуюся в пальцах сигарету. Когда я ставлю на столик пинту после первого проглоченного с благодарностью глотка, рядом раздается голос.
Краешком глаза улавливаешь движение. К моему столику направляется человек. Уверенная походка, распахнутый пиджак, под расстегнутым воротом рубашки повязан галстук, в руке — наполовину выпитая кружка. Видишь его лицо — красивое, сильное, исполненное осознания успеха. Ты должна мне это простить. У тебя перехватывает дыхание: ты узнаешь своего отца. Я знаю: тебе хочется вскочить, броситься к нему. Я знаю: тебе хочется обхватить его руками, почувствовать его руки на своих плечах, на своей талии. Но это невозможно. Он — молодой мужчина. А ты — ребенок, крепко спящий дома под одеялом в своей кроватке, тогда как мама внизу, на кухне под твоей детской, моет посуду. Так что сиди и наблюдай. Если подойдешь, — тебя все равно не увидят. Если окликнешь, — твой голос не будет услышан.
— Диклен, я не ошибся? — И приветливо улыбается. — А я — Рэй Артур.
Я знаю его по работе в участке. Он натаскивал меня по одному делу вскоре после того, как я начал там работать: у торговца редкими вещами украли корабельные часы. Артур — самый молодой из офицеров, с кем я имел дело, не намного старше меня. Рядом с ним я чувствовал себя фальшивкой — так уверенно он держался, человек преуспевший и целеустремленный, походя утверждавший, что эта кража обернется мошенничеством со страховкой. Я так и не узнал, был ли он прав: с тех пор я больше его не видел.
Он сел с другой стороны стола.
— Как, приживаешься?
— Отлично, спасибо.
Мне ни с кем не хочется разговаривать, но я говорю ему — «отлично». В наступившем молчании я окидываю взглядом бар. Посетителей не так уж и много. По большей части сидят группами, лишь одна одиночка — судя по виду, проститутка, дожидающаяся возможности заработать. Я не знаю, откуда твой отец пришел, есть ли тут другие люди, к которым он мог бы присоединиться.
Он кивает на мое пиво:
— Пьешь потихоньку, да?
— Вроде того.
— Вот и я тоже — работал допоздна. Могу же я немножко позволить себе, скажу я Шейле. — И качает головой. — А ты? Женился?
— Угу.
— Есть дети?
— Всего одна девочка — три месяца как родилась.
— А-а. Вначале трудно бывает, верно?
Я киваю, точно имею об этом представление. Он сует руку во внутренний карман пиджака, вытаскивает пачку сигарет. Закуривает, коротко затягивается.
— Вот что я тебе скажу. Сколько вечеров я тут провел, когда моей было столько же.
— Правда?
— Господи, да. Однако со временем становится легче. Ей в декабре будет два — Зоэ такая душенька. Куда легче, когда они начинают ходить и немножко говорить.
— И все же ты по-прежнему здесь.
Он бросает на меня быстрый взгляд, будто только сейчас заметил. На секунду мне кажется, что я его раздосадовал. Потом он смеется:
— Угу, ты прав. Я по-прежнему здесь.
Пауза — за это время уровень жидкости в наших пинтах понижается, сигареты рдеют ближе к фильтру. Может, так действует алкоголь, только я потеплел к своему собутыльнику, мне захотелось поговорить с ним.
— А чем кончилось дело с тем наброском, что я сделал?
— С корабельными часами? Угу, мы их нашли. Получили ордер на обыск дома торговца… А он? Этот дурак даже не попытался их спрятать. Право, не знаю, за кого эти люди нас принимают.
