Конюх, чувствуя, в чем дело, ожидал с ремнями упряжи в руке. Дебрен вздохнул и показал рукой, чтобы тот продолжал.
– Слушай, Зехений, здешние девушки… Ты в этом разбираешься… Так как они на эту стезю ступают? С городских-то лугов?
– По-всякому, надо признать. Кожаная Амма, к примеру, из армии. Здесь, на Востоке, множество баб рекрутируют. В основном во вспомогательные роты, но, как ни крути, армия есть армия. Возницей была на обозной телеге, а потом лошадь ее по колену лягнула, она захромала, ей чуть было ногу не отрезали… и… Эй, Дебрен, да тебе и верно солнце во вред! Как это платьице высматриваешь, весь серый стал. Давай-ка лучше в тенечке посидим.
Перешли в тень. Где-то на втором этаже хриплыми голосами перебранивались две немолодые потаскухи. В воротах третья, еще молоденькая и хорошенькая, крепко обнимала босоногого паренька с угрюмой прыщавой физиономией. Парнишка, все еще облепленный сеном из конюшни, то и дело указывал на стоящий посреди двора столб с большой, разделенной на четверти клепсидрой. Бордель был из недорогих, в комнатах клепсидр не держали.
– А эта, скажем, – Зехений указал кивком на шепчущуюся в воротах пару, – прачкой здесь работала. И, ничего не скажу, три лета выдержала. На второе случилось несчастье, потому что она в одного слесаря влюбилась, которого к Амме вызвали, чтобы он дверной замок наладил. Вроде бы удачно чувства свои вложила: в толкового специалиста, а не в одного из тех бездельников, что сюда грешить приползают. Но слесарь был не из Кольбанца, просто проезжал мимо, а после того, как однажды приехал и уехал, то больше и не возвращался, и не писал, хоть оба друг к дружке тянулись. Она год письма ждала, по ночам ревела. Даже специально читать выучилась. Ну а потом взяла, да так сорвалась, после заглушаемого-то желания, что сразу и болезнь маримальскую подхватила, и забеременела. Теперь сам видишь, ее любой негодяй поиметь может.
– По ночам плакала? Откуда ты знаешь?
– Потому что после случившегося изучал это дело. Понимаешь, меня немного обеспокоило, что все так кончилось, хоть я и проявил предусмотрительность и прописал несчастной по два стакана воды принимать ежедневно. Но оказалось, что она сама виновата. Потому что половину освященной воды со слезами пополам выпивала, а другая половина в мойню с потом ушла. Вот тебе еще одно доказательство тому, что избыточная забота о телесной чистоте и красоте душу пачкает и ко греху ведет. Добром тебе советую, Дебрен, если когда-нибудь решишь жениться, не бери такую, от которой слишком-то уж мылом и мятой несет.
– Мятой? – слабым голосом переспросил Дебрен.
– Я знаю, что ты скажешь, мол, это дьявольское зелье охлаждает дыхание, а значит, наверняка и кровь слишком горячую хладит, а от этого одна только польза. Так вот – нет. Я тщательно исследовал проблему, ибо тоже надеялся, что если такое растение с дешевой водой соединить, то получится чудесное лекарство против распущенности. Ан ничего не получилось. Единственное чудотворное лекарство – молитва. А мята – о чем, надеюсь, ты по собственному опыту не знаешь – есть любимый напиток падших женщин. Проституток, развратных девок и жен, которые, в горшке помешивая, ни о чем другом не помышляют, как только о том, чтобы вечером им муж поболтал в… О, видишь? – Он осекся, указывая на ворота. Потерявший терпение парнишка оттолкнул девчонку так, что та покачнулась, и ушел по мощенной булыжником улочке, охлаждая босые ноги в канаве. – Такой ведь мерзавец, а ею помыкает. И все из-за того, что она денария на лишний стакан воды пожалела.
Девушка, бледная, с обведенными черными кругами глазами, потемневшими еще больше, поплелась через двор.
– Денарий? Так ты воду-то.. продаешь?
– По себестоимости. То есть практически раздаю бесплатно.
– Зехений, за воду из городского колодца платят денарий за пять кубических локтей! А ты знаешь, сколько стаканов можно из одного такого кубического локтя наполнить? Ровно столько, сколько дней в году! То есть доход у тебя… сейчас подсчитаю…
– Ты рассуждаешь как пазраилит. Вдобавок глупо, потому что колодезная вода обычно дотируется. А ты попытайся этими пятью кубическими локтями девку напоить, так увидишь, что она невинность потеряет, прежде чем до половины дойдет. Помнишь, как мы о пиве и возницах разговаривали? Так вот девки не возницы, не на безлюдной дороге в кусты станут бегать из-за хронического переполнения пузыря, а за халупу. А та, что вечно с голым задом за халупой просиживает, только близживущих кавалеров искушает, да и сама может нажить от этой постоянной голозадости нездоровые мысли. Получается, дешевое непрофессиональное лечение дает эффект обратный задуманному. Ей-богу, удивляешь ты меня, Дебрен. Каким-то несчастным денарием меня попрекаешь – ты, представитель цеха, который толченых лягушек и прочую дрянь за чистое золото продает!
Конюх управился с бочкой, пошел к колодцу сполоснуть руки, явно не отдавая себе отчета в том, какую угрозу создает для своей души. Дебрен, не садясь в седло, взял мула под уздцы и направился к воротам. Было жарко, но не потому его тянуло поспорить с монахом, подвергнуть сомнению хлюпающую в бочке воду, по капельке просачивающуюся в местах крепления оси, и, как бы под предлогом изучения, вынудить разориться на два-три дармовых стаканчика. Лучше – на три, чем два. Ленда Брангге была девушкой крупногабаритной, и двумя он наверняка не выдавил бы ее сейчас из головы.
Русалка была небольшая. Она пришлась бы Ленде по грудь, и, возможно, поэтому ее красивую шею заковали в железный обруч, соединенный цепью со странной невысокой будкой, сколоченной из досок, оставшихся, видимо, после разборки дома. На изготовление русалки пошла одна из пород тяжелого мрамора, а вся фигура, законченная лишь на три четверти, покоилась на солидной глыбе, нетронутой зубилом, при этом все вместе не могло весить слишком уж много, и ловкий воришка легко управился бы с работой.
– Тьфу, паскуда! – с отвращением сплюнул Зехений. – Вот к чему приводит пьянство на работе. Видишь, Дебрен? Набрался мастер, забылся и грудь бабе обнажил, а теперь ценный мрамор рядом с собачьей конурой пропадает. И вообще странная это задумка.
Дебрен не успел ответить. Из деревянной будки, больше похожей на садовый детский домик, какие встречаются в сельских поместьях богатых купцов, выкатился странный экипаж на древних дисковых колесах. Именно из-за этих колес – малопрактичных, тяжелых, но и дешевых – экипаж вызвал у Дебрена ассоциации с шасси осадной машины, тем более что шест впереди походил на лапу требука или онагера. Вместо катапульты для снарядов на нем была укреплена длинная поперечина, делавшая лапу похожей на руну "Т" с невысокой ножкой. Вдобавок ножка эта выступала из большого, сколоченного из досок и обитого полотном ящика, размещенного над передней осью экипажа. В том месте, где у метательной машины расположен ворот, то есть в задней части платформы, у этого удивительного сооружения размещался не то странный ящик, не то неведомого назначения обрешетка.
Посредине конструкции сидел молодой мужчина с приятным, хоть и явно преждевременно постаревшим лицом. Экипаж, который вернее было бы назвать тележкой, был коротким, и спереди ему недоставало почти двух стоп, в которых могли бы поместиться мужские ноги. Однако пассажир умещался в тележке, и ему тоже недоставало двух стоп – вернее, ступней, голеней, колен и половины бедер. То, что осталось, было охвачено кожаными петлями, удерживающими его в тележке даже при энергичных маневрах. Другое дело – можно ли энергично маневрировать такой конструкцией? Вот вопрос.
