на Троицу зелен Храм
Миллениум на пересменке
кто пил из черепа отца
кто ел с чужой тарелки
но тоже не терял лица
не портил посиделки
и даже кто не ел не пил
а просто был допущен
стоять на стреме у перил
да кланяться идущим
на пир ли с пира ли где спирт
с бандитом жрал есенин
где мордою в салате спит
испытанный хозяин —
все провожая каждый год
в небытие к монахам
как радовались мы что вот
живем под новым знаком
год уходил а век торчал
с новорожденным студнем
в обнимку и мороз крепчал
и штамп стучал по судьбам
он пропуск выписал себе
в тысячелетье третье
по блату, по глухой алчбе
по страсти к малым детям
и думаешь после всего
что он сплясал на цырлах
отпустят беленьким его
с переговоров мирных?
Об этой книге
В 1943 году вышел указ, предписывающий супругам, воевавшим на разных фронтах и в разных частях, воссоединиться, дабы пресечь увеличивавшееся количество гражданских браков с ППЖ – «походно-полевыми женами», боевыми подругами разлученных со своими семьями офицеров. Причем надлежало отправлять не жену к мужу, а младшего по званию – к старшему по званию. Война оказалась долгой, и на моральное разложение армии опасно было закрывать глаза. Так что беби-бум в СССР начался не в первые послевоенные годы, а на пару лет раньше. Несколько моих знакомых 1944–1945 годов рождения появились на свет благодаря этому циркуляру, в военных госпиталях – кто в Будапеште, кто в Варшаве. Мальчикам часто давали победительное имя – Виктор.
Об этом не слишком известном указе впервые поведал нам брат Виктора, Карл Борисович Кривулин, подполковник в отставке, человек героический, исключительного благородства офицер. Сам он ушел на фронт в неполные 14 лет и прошел всю войну с честью и достоинством, под конец командуя теми, кто годился ему в отцы и даже в деды. Их мать, фельдшер, единственный раз на медкомиссии превысила служебные полномочия и приписала старшему лишние 2,5 года. В блокадном Ленинграде она не смогла бы спасти сына, которому после двенадцати лет полагалась «иждивенческая», а не «детская» карточка, а на фронте был армейский паек и мизерный, но шанс остаться в живых. Мужество этой суровой женщины меня всегда восхищало. Я у нее в долгу. В 39 лет, воссоединившись с мужем, выносить второго ребенка в блокадном городе, родить его в военном госпитале под Краснодоном, куда их с Борисом Афанасьевичем, офицером, отвоевавшим на Ленинградском фронте, перевели, и, преодолев ужас воспоминаний о блокаде, вернуться после войны в Ленинград, в свой старый дом, потому что там была надежда на врачей, которые помогут больному сыну. (Их комнату в коммунальной квартире занял наглый тыловик, и старший Кривулин в качестве последнего аргумента расстегнул кобуру.) Все это казалось нормальным для поколения железных людей, неверующих праведников. Евгения Львовна Беляцкая спасла обоих сыновей.
Виктор не с молоком матери даже, а с кровью, через пуповину, впитал знание о войне. Война была не за спиной и даже не рядом, каждая клетка хранила генетическую память. И каждая клетка отторгала этот яд, память о насилии, жестокости, убийствах, страданиях и голоде. Не ненависть была сокрытым движителем его поэзии, но боль и жалость ко всем живущим и всем ушедшим, которые тоже живы, пока мы их помним.
«– Мы глаза, – он сказал, – не свои:
нами смотрит любовь на страданье земное…» —
строки из стихотворения «Запись видения (фрагмент баллады)» – ключевые для понимания текстов, здесь собранных. Для большего понимания приведу дневниковую запись 1978 года, этому стихотворению сопутствующую:
«В ночь на 14 февраля (вторник), после собрания у Ю. Н., был толчок: образ или видение, очень отчетливое, слишком отчетливое, чтобы быть плодом воображения. Я увидел место: шоссе под Лугой и стал свидетелем ситуации – в колонне эвакуированных из Ленинграда (новая война) встретил знакомого баптиста. Мы отделились от запрудившего шоссе потока беженцев и сошли с откоса к канаве, проложенной вдоль шоссе.
Вели какой-то бессвязный (символический?) разговор. В эту ночь закончить ничего не смог, вышло полторы строфы (работы часа три), но „виденье“ врезалось, и следующей ночью, после того как с мукой и ужасом минут сорок шел какую-то сотню метров от бывшего физфака до остановки троллейбуса на Биржевой, – после этого, преодолевая боль в правом боку и руке, – к утру дописал. Впервые за долгое время – доволен».
Ольга Кушлина
* * *
Жаркой крымской осенью 1974 года, в середине дня, я впервые увидел Виктора Кривулина – довольно ловко, хотя и опираясь на палку, он соскочил с облучка трехколесной инвалидной коляски, за рулем которой стоял мощный Юра Киселев, будущий создатель первой в СССР Инициативной группы защиты прав инвалидов. Киселев, в 13 лет лишившись обеих ног, и на своей тележке, и в своей мотоколяске всегда стоял. И всю жизнь так и простоял в самом высоком смысле этого слова. Дело было в коктебельском доме Киселева, известной всей Москве и всему Ленинграду Киселевке, и вечером на какой-то то ли веранде, то ли в недостроенной, без четвертой стены, гостиной Кривулин читал стихи. Среди многих поразивших и запомнившихся строк были и эти: «…согревает халатом сиротства, пеленает колени шинелью». Веявшим от этих слов холодом казарменной бесприютности теплый, наполненный эманациями приятельства, любви, винопития воздух Киселевки не то чтобы остужался, но как будто отчуждался от сиюминутных радостей крымского раздолья и повисал колеблющимся полупрозрачным занавесом, за которым скрывались совсем другой мир, другая реальность. Этот мир не мог осознать себя здоровым, полноценным, освободившимся от памяти войны и страдания. Тем летом Кривулину исполнилось тридцать, и хотя хозяин дома и некоторые слушатели были много старше Виктора, его стихи, голос и его облик внушали окружающим ощущение тайного трагического опыта, которым он хотел поделиться, преодолевая собственное сомнение в возможности такого обмена. Казалось, что визуальным слепком его стихов был некий сложный орнамент из архитектурных украшений, растений, музыкальных инструментов, воинского снаряжения… и орнамент этот был, как сказал однажды Мандельштам, «строфичен». Поэтическая мысль Кривулина широкими мазками воплощала замысел отдельного стиха, чтобы затем включить его в целостную картину стиховой речи. Рожденный в предпоследний год той большой войны, Виктор ощущал себя неотделимой ее частью, бессознательным
