быта доморощенныхъ артистовъ… И всѣ ея принадлежности, начиная съ ломаныхъ валторнъ и кончая прорваннымъ турецкимъ барабаномъ, составляли одну горькую усмѣшку надъ жизнью дикаго дома. Заглянувъ въ эту музыкантскую, всякій бы сказалъ: какъ это смѣшно! но, выйдя оттуда, сознался бы, что безъ валторнъ и барабана не воскреснетъ повѣсть о той жизни, въ которой, вѣроятно, былъ тоже свой смыслъ. Маленькій Борисъ забѣгалъ, бывало, въ музыкантскую, начиналъ дудѣть въ валторны и водить большимъ смычкомъ по контрбаснымъ струнамъ.
А валторны, контрбасъ и барабанъ точно говорили ему: «съ нами кончилось хорошее житье… мы перестали гудѣть, нечѣмъ уже скрасить ни желчь, ни слезы, ни тоску, ни смерть…»
VII.
Утро. Въ передней почти всѣ еще спятъ. Буфетчикъ Митька, вставъ съ войлочнаго тюфяка, постланнаго въ залѣ, около фортепіано, протиралъ глаза и позѣвывалъ.
Въ бильярдной камердинеръ Яковъ похаживалъ около диванчика. Дверь въ спальню была притворена. У бабиньки все было въ движеніи. Она распекала столяра Прошку за какія-то провинности. Наперсница стояла передъ ней и держала баулъ, для предстоящаго считанья денегъ.
Борисъ проснулся въ девятомъ часу. Мироновна подала ему чаю. Одѣвшись, онъ заглянулъ въ комнату сестры: Маша сидѣла за ширмами у кіота и держала книжку въ старенькомъ кожаномъ переплетѣ; это было евангеліе покойной матери.
— Хочешь почитать со мной, Боря? — спросила дѣвочка, поздоровавшись съ братомъ.
Борисъ сѣлъ подлѣ нея и прослушалъ главу, прочитанную Машей нетвердымъ, дѣтскимъ голосомъ.
Чтеніе было прервано Амаліей Христофоровной. Она увела дѣвочку къ себѣ на урокъ.
— Прощай, Боря, сегодня середа: ты, вѣдь, пораньше пріѣдешь, — проговорила Маша. — Амалія Христофоровна, я пойду съ Борей поздороваться къ папѣ.
— Вы не пойдете. Я сейчасъ внизу была: папенька спитъ.
Нѣмка увела Машу…
Камердинеръ Яковъ доложилъ барину, что папенька изволитъ еще почивать, а ночью просыпались и заснули только на разсвѣтѣ.
Не заходя къ бабинькѣ, Борисъ вышелъ прямо изъ бильярдной въ переднюю. Лакей съ жиденькимъ голосомъ подалъ ему шинель и выбѣжалъ на крыльцо.
Подъѣхали опять тѣ же дрожки съ бѣлымъ кучеромъ и савраской.
День разгулялся. Осенней свѣжестью вѣяло въ лицо. Улица смотрѣла повеселѣе, чѣмъ, наканунѣ. Борисъ, сидя на дрожкахъ, поглядывалъ вправо и влѣво на давно знакомые ему дома. Вотъ уже седьмой годъ онъ каждый день отправлялся по одной и той же дорогѣ въ гимназію. Прежде его возили гувернеры; тогда ему бывало потѣснѣе сидѣть на дрожкахъ и неловко держать подъ мышкой свою ученическую сумку. Много смѣнялось этихъ сумокъ. Сперва, до третьяго класса, ѣздилъ онъ съ красной сафьянной, домашняго издѣлія, съ ремнемъ черезъ плечо; она жестоко пострадала отъ перочинныхъ ножей и шалости первоклассниковъ. Ее замѣнилъ портфель большаго размѣра, подержанный и непріятный на видъ. Борисъ не любилъ его, потому-что онъ былъ найденъ бабинькой въ кладовой и подаренъ ему. Портфель, по счастью, прожилъ еще меньше красной сумки. Въ одинъ годъ онъ потерялъ всякій образъ и прорванъ былъ во всевозможныхъ мѣстахъ. Съ четвертаго класса Борисъ ѣздилъ съ очень красивымъ портфелемъ изъ коричневаго сафьяна, съ блестящимъ замкомъ и ключикомъ, на розовой тесемкѣ; его похитили въ сборной комнатѣ. До седьмаго класса перебывало еще два портфеля: одинъ онъ подарилъ маленькому гимназисту, а другой отдалъ Машѣ — класть тетрадки и прописи. Теперь онъ ѣхалъ безъ всякой сумки, съ книгой, въ которую заложена была тетрадь.
Борисъ зналъ по дорогѣ каждый домъ, каждое лицо, каждую водовозную лошадь. Длинная улица давно успѣла ему надоѣсть своимъ однообразіемъ, и нелѣпыя вывѣски уже не смѣшили: дѣтское любопытство давно притупилось, а пробуждающаяся разумная наблюдательность была еще равнодушна къ этому насущному матеріалу.
Но площадь, гдѣ стояла гимназія, ему не прискучила. Онъ часто заглядывался на башни кремля, выходившаго туда одной изъ стѣнъ. Средину площади занимала старая пятиглавая церковь. Она придавала всему этому мѣсту что-то выходящее изъ обыденной колеи губернской жизни. Какія-то воспоминанія будила она, и не одинъ гимназистикъ призадумывался, глядя на ея древнія украшенія.
Большей свѣжестью и жизнью вѣяло отъ нихъ, чѣмъ отъ историческихъ учебниковъ, предназначенныхъ къ зубренію. И Борису часто представлялось народное вѣче тутъ, передъ пятиглавой церковью. Онъ инстинктомъ понималъ, какова была эта давно-протекшая жизнь. Ему хотѣлось знать, что стояло на мѣстѣ гимназіи: гостиный ли дворъ или какая-нибудь земская изба… «Тогда, вѣрно, — не разъ думалъ онъ, подъѣзжая къ гимназіи, — не било этой несносной мостовой и казенной пестрой будки, и жидкаго, запыленнаго бульвара около кремлевской стѣны.»
За церковью, вдали, виднѣлась набережная Волги, и высоко на горизонтѣ подымалась башня, гдѣ, говорятъ, въ подвалѣ хранились орудія пытки…
Гимназія — большое двухъ-этажное зданіе съ флюгеромъ на крышѣ — обставляла площадь справа, и вмѣстѣ съ почтовой конторой стояла у въѣзда въ улицу, ведущую къ острогу. Она была выкрашена дикой, сумрачной краской, и флюгеръ ея очень внушительно торчалъ въ небесномъ пространствѣ; онъ придавалъ зданію педантскій видъ, говоря проходящимъ и проѣзжающимъ о своемъ ученомъ значеніи. Отъ палки ко всѣмъ четыремъ сторонамъ шли желѣзные прутья, на концѣ которыхъ придѣланы были быквы: Ю. В. С. 3… Одинъ изъ учителей математики, отъявленный острякъ, переводилъ эти буквы на понятный языкъ; «а это значитъ, говорилъ онъ: юношей велѣно сѣчь зѣло».
Прямо противъ церкви былъ большой подъѣздъ съ массивными фонарными столбами, выкрашенными подъ бронзу; онъ открывался только разъ въ годъ, въ день акта; боковой, ученическій выходилъ въ Острожную улицу, а директорскій, на противоположной сторонѣ, въ узкій переулокъ. Ученическій подъѣздъ очень загрязнился; ступеньки крыльца повалились; дверь полиняла, а замка давнымъ-давно не было. Ветхій сторожъ, Кутузовъ, завѣдывалъ крыльцомъ и никогда не мелъ его. Жены сторожей, учительекія кухарки, дѣвчонки и мальчишки всякаго рода — то-и-дѣло показывались въ дверяхъ; а по вечерамъ, въ хорошіе ясные дни, все крыльцо облѣплялось жителями кухонь и сторожевскихъ, и шла долгая бесѣда; всѣ учительскія, инспекторскія и директорскія тайны выплывали на свѣтъ Божій, и часто разговоры разрѣшались пѣснями; при чемъ ветхій Кутузовъ и суровый старшой Суворовъ держали баса, а унтеръ, Куртинъ, служившій въ 12-мъ году въ егеряхъ, бралъ верхи высочайшей фистулой.
Съ крыльца налѣво шелъ темный сторожевскій корридоръ, оттуда каждаго входящаго гимназистика обдавало запахомъ, въ которомъ квашеная капуста спорила съ солдатской махоркой, испаренія прачешной съ благовоніемъ избы.
Нижній корридоръ имѣлъ немалое значеніе въ школьной жизни, — это было вмѣстилище всего тайнаго и противозаконнаго. Случалось ли гимназистику убѣжать отъ урока — онъ спускался въ нижній корридоръ, и тамъ ходилъ въ темнотѣ, прислушиваясь къ тому, что дѣлается наверху. Вотъ, наконецъ, зазвонили: стукъ и голоса по лѣстницѣ; повалили изъ классовъ на дворъ; бѣглецъ смѣшивается съ толпой и входитъ въ классный корридоръ, какъ ни въ чемъ не бывало. Курили также въ
