Оксфорд сегодня днем прекрасен, после дождя все так и сияет. Но найти парковку — это ад, как всегда. Пока-а-а.
Доносятся два звучных поцелуя, и Эрика кладет трубку.
2.2
Проходят дни. Я не выношу общества, но когда один, болею воспоминаниями.
Я держусь за повседневность, которая состоит — помимо уроков, время которых я назначаю сам, — из разных обязанностей: выступления с квартетом, репетиции, записи, игра внештатным скрипачом в «Камерата Англика».
Я учу Виржини, но нахожу разные предлоги, чтобы не оставаться на ночь. Она чувствует: что-то случилось. Да и как не чувствовать? Иногда она смотрит на меня с болью, смешанной со злым недоумением.
Единственное, что остается неизменным, — мое субботнее плавание. Если пропущу его, я потеряю последнюю опору.
Сегодня, однако, есть изменения — «Водяных змей» снимает телевидение. Все мы очень стараемся выглядеть флегматично.
Не так холодно, как могло бы быть ноябрьским утром, но программу покажут ближе к Рождеству, так что будет казаться холоднее. Три симпатичные девушки, нанятые студией, представляют действо. Они стоят на длинной платформе для прыжков в воду, дрожа в своих купальниках, нарочито повизгивая. Фил и Дейв одобрительно присвистывают, но их затыкают телеоператоры. «О-о-о, — говорит одна из девушек, — мы вернемся после перерыва, совершенное безумие в этом участвовать, но...» Камера переходит к лебедям и гусям, плавающим по озеру и прогуливающимся по берегу. Местное Лидо выглядит на удивление прибранным. Оказывается, Фил смел птичий помет, горы птичьего помета, в вoду. «Ну а куда еще?» — говорит он, пожимая плечами.
Появляется ретривер и плывет вместе с хозяином. Кадр не получился. Вымокшую собаку и замерзшего хозяина отправляют обратно в воду.
Потом начинается наше соревнование. Джайлс распределяет, кто за кем плывет, по нашим предыдущим результатам. Мы выходим на платформу и прыгаем, самые медленные сначала, потом остальные один за другим, в то время как с берега выкрикивают секунды. Энди, молодой студент-адвокат, прыгает последним. Фора остальных настолько велика, что не оставляет ему шансов на выигрыш.
Каждый, вылезая, дрожит, но держится с достоинством. В клубную раздевалку операторов не пускают:
— Вам сюда нельзя, это не для посторонних.
— Что, Фил, ты чего-то стыдишься? — спрашивает Дейв. — Пусть девчонки войдут. И телевизионщики.
Энди, вдруг забеспокоившись, надевает рубашку и оттягивает ее вниз, прежде чем снять плавки.
— Анекдот про монашек! Анекдот про монашек! — кричит Гордон. — Тихо. Попали в чистилище четыре монашки после смерти, и...
— Заткнись, Гордон. Наш клуб считался вполне приличным, — смеется кто-то.
— Это было до меня, — гордо заявляет Гордон.
Свистит чайник. Пока Фил заваривает чай, мрачный Бен вовлекает меня в разговор. Перед тем как уйти на пенсию, Бен был инспектором по мясным продуктам.
— Я на диете. Ем груши, — драматично говорит он. — Груши. И вода.
— Какая странная диета, — говорю я.
— Шесть фунтов груш.
— Почему?
Я недоумеваю, но не спрашиваю, дневная это квота или недельная и все ли это, что ему разрешено есть.
— Простата.
— О, — бормочу я с сочувствием, не понимая, но и не желая знать подробности. — А, вот чай. Давай я тебе принесу кружку.
Ретривер лает и попрошайничает. Фил окунает овсяное печенье в свой чай и дает половину собаке.
Одевшись, я прощаюсь со всеми.
— Будь, Майк.
— Через неделю увидимся.
— Веди себя хорошо, приятель.
Три лебедя летят низко над водой и над землей. На дальнем берегу группа всадников идет рысью, их шлемы и нагрудники блестят на солнце. На мосту слева от меня движение то останавливается, то продолжается. Телевизионщики стоят на платформе, но трех гламурных девиц не видно.
Я иду обратно под мостом, вдоль озера. Рядом с Бейсуотер-роуд я останавливаюсь попить воды. Фонтанчик увенчан маленькой бронзовой скульптурой двух медведей, обнимающихся в дружеской игре. Неожиданно для себя я улыбаюсь. Попив, благодарно глажу их по головам и возвращаюсь домой.
2.3
Перед Архангел-Кортом лужайка, огороженная низким кустарником. Клумбы с цветами, маленький пруд с золотыми рыбками, длинноватый остролист, обвитый клематисом: наш работающий на полставки садовник, кузен Роба, заботится об этой части двора. Он обычно настолько же молчалив, насколько Роб словоохотлив.
Я иду через это небольшое поле зелени и замечаю женщину в пиджаке и брюках — худую, сильно накрашенную, лет пятидесяти. Она быстро идет по дорожке. Я бросаю на нее взгляд, она на меня, возможно думая, должны ли мы здороваться, раз не знакомы.
Когда я дохожу до дорожки, она смотрит прямо на меня.
— Мне кажется, по траве ходить нельзя, — говорит она с таким высокопарным, подчеркнутым акцентом, от которого мне сводит скулы.
Поначалу оторопев, я говорю:
— Благодарю вас за замечание. Обычно я и не хожу. Но иногда, мне кажется, это очень приятно.
Мы молча идем рядом. Я открываю перед ней внешнюю стеклянную дверь, но не внутреннюю, поскольку мы не знакомы и вообще я не чувствую себя достаточно галантным. У меня в руке черный магнитный ключ, но я жду, пока она роется в своей сумке. Она выглядит очень недовольной, оказавшись со мной в узком пространстве между двумя стеклянными стенками.
— Кстати, — говорю я, — а почему вы вообще решили ко мне обратиться, если это все, что вы хотели сказать?
Тихо, но уверенно она отвечает:
— Я просто думала о траве.
Из-за своей стойки Роб, поднимая голову от газеты, замечает нас и кнопкой открывает дверь. Женщина проходит по коридору к дальнему лифту. Я жду возле моего, ближайшего.
— Подружились с Би? — спрашивает меня Роб.
Я пересказываю ему наш странный разговор, и он смеется.
— О да, ну, Би может быть несколько резкой... Они тут недавно — приезжают раз в неделю из Суссекса. Ее муж ненавидит, когда люди ходят по траве. Несколько дней назад он мне сказал: «Роб, дети играют на траве». — «Как прекрасно», — ответил я. Разве трава не для этого, в конце концов?
Курьер в черном кожаном облачении звонит в дверь.
— Посылка в номер двадцать шесть. Вы распишетесь? — спрашивает он Роба, заметно спеша продолжить путь.
— Номер двадцать шесть — это миссис Гетц. Она еще дома — лучше отнесите ей сами. Дальний лифт... О, я вспомнил, Майкл. Водитель такси оставил это для вас. Вас не было, поэтому он оставил здесь.
Он протягивает руку вниз на полку под стойкой и дает мне белый пластиковый пакет. Я смотрю на него, не отрываясь.
— Все в порядке? — спрашивает Роб.
— Да-да, — говорю я, садясь на диван.
— Надеюсь, ничего плохого, Майкл? — говорит Роб.
Его телефон звонит. Он игнорирует звонок.
— Совсем ничего плохого, — говорю я. — Простите... Я просто не могу поверить, что кто-то... Он оставил записку или что-нибудь? Что-нибудь сказал?
— Нет, только что вы это забыли в такси и что он был рад вас найти.
— Как он выглядел?
— Я не обратил особого внимания. Белый. В очках. Лет сорока. Небольшого роста. Чисто выбрит. Можете посмотреть запись с камеры, если хотите. Это было минут двадцать назад.
— Нет-нет — думаю, я пойду наверх.
— Да, да, давайте. Вам она дорога — эта пластинка? — говорит Роб, немного озадаченный.
Я киваю и вызываю лифт.
2.4
Не смывая с себя Серпентайн, я ставлю квинтет. Звуки заполняют комнату: такие знакомые, такие любимые, но такие беспокояще и завораживающе другие. Я попадаю в мир, в котором знаю все и не знаю ничего с момента, всего-то через десять тактов после начала, когда это не фортепиано отвечает скрипке, а сама скрипка себе отвечает, до последней ноты последней части, когда виолончель, вместо того чтобы играть третьей, поддерживает самой низкой, самой резонирующей открытой струной избыточно красивый до-мажорный аккорд.
Мои руки помнят трио, но в моих ушах поет квинтет. Тут Бетховен крадет у меня мою партию, отдавая ее другой скрипке; а здесь он дарит мне верхние ноты, которые играла Джулия. Это волшебное превращение. Я слушаю снова с начала до конца. Во второй части первая скрипка — кто же еще? — поет тему фортепиано, и вариации звучат странно, загадочно, издалека, как будто вариации следующего уровня, оркестровый вариант вариаций, но с изменениями, которых одна только оркестровка не объясняет. Я должен это сыграть с «Маджоре», должен. Если мы просто сыграем с приглашенным альтистом, Пирс точно не возразит, чтобы я был первой скрипкой в этот единственный раз.
Я до сих пор не знаю, как водитель меня нашел. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — что он изучил пакет или чек;
