вскоре, что собеседники придерживались большей частью далеко не единого мнения. Сперва казалось мне немыслимым, как это мой батюшка осмеливается возражать пастору! Но, с другой стороны, думалось: ведь мой отец, да еще в компании с «Беглым патером», не могут быть глупцами, и доводы свои они черпают, как и пастор, из той же самой Библии. Так и металась моя душа во все стороны, пока я не забывался и не увлекался другими фантазиями.
Между тем в том же году меня отправили к этому пастору, Генриху Нефу[56] из Цюриха, для наставления перед принятием святого причастия. Он обучал меня очень хорошо и основательно, и я от всей души полюбил его. Часто я долгими часами пересказывал отцу все то, о чем он беседовал со мною; мне казалось, что и отца это должно трогать так же, как трогало меня. Иногда, чтобы меня успокоить, он выражал нечто подобное. Но я хорошо видел, что это ему не совсем по сердцу, хотя и было заметно, что вообще-то ему нравятся мои чувства и мое прилежание. Потом этот Генрих Неф стал пастором в Хумбрехтиконе на Цюрихском озере,[57] а впоследствии перебрался еще ближе к Цюриху. Но и по сей день моя любовь к нему не остыла. Сотни раз с трогательным чувством возвращаюсь я в душе к этому доброму человеку с его благомыслием и рвением, вспоминаю его полные любви наставления, которые лились из его благочестивых уст и которые сердце мое, тогда несомненно мягкое и доступное всему доброму, впитывало так жадно.
XXIV
НОВЫЕ ПРИЯТЕЛИ
Собственно говоря, в маленьком Кринау, в вышеупомянутом 1752 году, у пастора в обучении был кроме меня еще только один мальчуган. Звали его Г.Б. и был он огненно-рыжим увальнем. Когда учитель задавал ему какой-нибудь вопрос, парень неизменно обращал ухо ко мне, чтобы я подсказал ему ответ. Хоть сто раз ему повторяй, он сто раз позабудет. В день святого причастия, когда нас представили общине, он и вовсе замолк. Поэтому пришлось мне одному отвечать почти на все вопросы, с двух до пяти часов.
Годом раньше состоял в обучении другой мальчик — И. В., который назубок знал Библию и Катехизис.[58] С ним-то я и свел знакомство в это время. И хотя он был нехорош собой, — оспа потрудилась над ним как следует, — но, вообще-то, мальчик он был просто золото. Отец у него был любителем поговорить и много чего ему порассказал, однако не считался хорошим человеком и был известен как заведомый лгун. Он часами мог вам рассказывать о самых невероятных вещах, каких и на свете-то сроду не бывало. Имя его обратилось у нас в пословицу, и когда кто-то заявит что-нибудь невероятное, то говорили: «Вот так В. — враль!»
Малыш И. не унаследовал никаких грехов своего отца и менее всего — лживость. Все любили его. Для меня он был светом в окошке. Мы стали обмениваться записками о разных разностях, писали друг для друга загадки или стихи из Библии, не указывая, из какого места они взяты; каждому из нас надо было потом самому порыться в книге. Часто это было трудным, почти невыполнимым делом, в особенности — в «Псалмах» и «Пророках»,[59] где стихи по большей части удивительно кратки, и многие звучат почти одинаково. Иногда мы описывали друг другу всех тех животных, которые нам больше всего нравились, а то и различные блюда, которые мы считали самыми вкусными, и еще — одежды, ткани и цвета их, которые были нам приятнее всего, и т.п. И каждый из нас старался превзойти другого в красоте выражений. Бывало, едва могу дождаться, пока придет от моего В. такое письмецо. По письмам он был мне еще милей, чем даже в своем живом обличье. Так продолжалось много времени и до тех пор, пока один бессовестный сосед не принялся болтать про него всякую дрянь. И хотя я в это не поверил, симпатия моя к нему убавилась (все-таки это — удивительное дело!) с того самого мгновения. Через пару лет после всего этого (и, может быть, к счастью для нас обоих) он тяжело заболел и умер.
У другого нашего соседа — Г. — тоже были дети моего возраста. Но с ними дело не сладилось; для меня они были слишком уж бойкими, обо всем выспрашивали и всюду совали свой нос.
Около этого времени мой сосед Иогли продал мне тайком за три крейцера[60] курительную трубку и научил меня пускать дым. Долго был я вынужден заниматься этим скрытно, пока однажды зубная боль не дала мне повод продолжить это занятие в открытую. И — вот глупец! — я немало этим гордился.
XXV
ТОГДАШНИЕ СЕМЕЙНЫЕ ДЕЛА
Тем временем в нашем семействе стало восемь детей. Отец все глубже залезал в долги, так что порою не знал, на каком он свете. Мне ничего не говорилось, но с матушкой он часами держал тайный совет. Однажды донеслось и до меня несколько слов, и я кое-как уразумел наше положение.
Все это меня, впрочем, мало беспокоило; я легкомысленно витал в своем детском мире, предоставляя своим бедным родителям самим ломать голову над множеством несбыточных планов. Среди них один — путешествие в «землю обетованную»,[61] к моему глубокому огорчению, развеялся в дым. В конце концов, отец решился предоставить все свое добро на милость кредиторов. И вот однажды он созвал их всех и, с тоскою, но чистосердечно обрисовав им свое положение, попросил их ради всего святого вступить во владение домом и подворьем, скотом, инвентарем и посудой и, если потребуется, снять с него, с его жены и детей последнюю рубаху; он скажет только спасибо, если они освободят его от непосильной ноши.
Большинство из них (и даже те, кто приступал к отцу с самыми жесткими требованиями) были поражены этими словами. Вникнув в расход и приход, они вывели итог, что дела обстоят далеко не так плохо, как они раньше полагали. И они ответили отцу в один голос, что ему не следует так убиваться, что надо набраться мужества, смело бороться с судьбой и вести свое хозяйство с прежним усердием, а они охотно подождут, да еще будут от души готовы поддержать его советом и иной помощью; у него-де полон дом здоровых ребятишек, которые растут день ото дня и скоро смогут стать ему подспорьем; иначе куда ему податься в
