они углублялись в бор – к распадку, где, уверял муж, коробами набирают белые, тем меньше ей попадалось цветов для полевого сбора. Зато каково было ступать по мягкой подстилке из кукушкиного льна: под стопой трещали сосновые сучья, иногда среди пожухшей хвои таилась твердая шишка или ягель был чересчур сух, но это только оттеняло мягкость борового ковра. Настроение сменилось, когда ей в лицо угодила паутина крестовика, она стала снимать с русых волос белесые клейкие нити и вдруг поняла, что готова убить своего мужа. Их любовь выродилась незадолго до рождения Милослава, она была несчастна, но не осознавала этого, пожалуй, и сына она полюбила лишь потому, что ей некем было занять свое сердце… А имена произошли от бога.
– Папа-папа, а почему под этой сосной так много шишек? – спросил Милослав.
– Столовая какой-нибудь птицы лесной, а вон, кстати, – добавил Антон, указывая на пеструю птицу, прокричавшую что-то кркшное, – видишь, там на сосне – кедровка?
– Но она же сидит не на кедре! – удивился мальчик и стал бросать на муравьиные тропы растребушенную ножку борового. Когда на требуху набиралось довольное количество красных муравьев, он давил их подошвами кед.
Антон вспомнил, как в его возрасте он ходил по июньскому городу, разыскивая сирени, вокруг которых слонялись боярышницы, и сек их прутьями, а иных, оборвав им белые в черных крапинах крылья, кидал на растерзание черным муравьям. Иногда забавы ради он наполнял стеклянную банку бабочками и тряс ею до одури, с любопытством наблюдая за тем, как они кончаются. После смерти нюхать банку было неприятно: сладковатый, тошный дух исходил из нее, вывести его было невозможно.
Арина закричала в двух сотнях саженей на север: она забыла захватить с собой сотовый. Антон пристально посмотрел на сына, протянул ему ключи с брелоком, показал, куда нужно нажать в случае, если они заплутают, а затем сказал:
– До распадка осталось совсем недалеко, я прошвырнусь и пойду в вашу сторону.
Милослав смотрел на него с недоверием; чтобы поскорее отправить его к матери, Антон пообещал:
– А там, глядишь, поедем на озеро, тебе ведь там нравится?
Милослав усердно закивал и побежал на зов матери, Антон помахал ей издалека и громко повторил все, что сказал сыну. Наступила тишина. Вершины сосен покачивал ветошный ветер, иногда с глухим треском шишки срывались с высоты, занималось захватывающее молчание, и наконец – раздавался звук удара шишки о замшелую поваленную сосну. Антон прислонился к стволу, поднес к глазам руку и смотрел на то, как рыжий комар благоговейно набухает черной кровью, устроившись на его левой кисти. Прошло несколько мгновений. Будто бы набравшись духа, он прихлопнул насекомое: на кисти проступила алая кровь, комар упал на жесткий ягель.
Вот и все. Скорыми шагами Антон направился к распадку, по правую руку сосны редели, раскрывалась болотина, заросшая хмарным багульником, в отдалении послышался звук отпираемой машины. Слух улавливал и мерный гул трассы, до которой было с лихвой три версты. В белом ведре синели моховики, одинокий боровой перекатывался поверх них. В штормовке Антону было жарко, лодыжки ныли от свежих укусов. Наконец он добрел до пади и, не глядя на росшие под ногами боровики, двинулся в противоположную сторону от машины, ребенка, жены.
У него не было определенной мысли о бегстве, он был вообще свободен от любой рефлексии на свое положение, на свою смиренную огрызчивость с Ариной. Внутри собственного пустого существа он был уверен в том, что бежит не от жены или сына, которых при прочих равных любил вполне сносно, он бежал от нечто большего. Ему нечего предъявить богу, в которого он не верил. Не верил, но чувствовал настоятельную потребность доказать пустоте нечто, предъявить свой особенный счет бытию.
Антон запыхался, достал из рюкзака термос, отвинтил чашку, ткнул грязным кровавым пальцем в податливый стержень и налил в нее душистого травяного чая. В изнеможении, словно бы исходя весь бор вдоль и поперек без привалов, он опустился на мох и закрыл глаза. Прошло не более пяти минут. В бору отсутствовали птицы, только кедровка единожды гаркнула что-то пакостное, летя в сторону топи. Его клонило в сон, но тут он услышал, как кто-то сигналит в отдалении. Ему подумалось, что Арина потеряла его, что сотовый не при нем и что еще чуть-чуть и… Он с трудом поднялся, потянулся, хрустнув грудными позвонками, сбросил с гачей пожухшие хвоинки и уверенно, не думая ни о чем, уверовав в пустоту, перед которой ему должно держать ответ, побрел в сторону, противоположную той, куда звал его истеричный гудок…
случай у бара «лето»
По пятницам это была их любимая забава – напиваться в баре «Лето» и угадывать, что представляют собой другие посетители, если же те были скучны, а на улице лето, они выходили к столикам под полосатой маркизой и, пристально рассматривая прохожих, как сегодня, выбирали одного и говорили между собой: «На вид ему сорок лет, лысоват, одет так себе, в руках портфель, на безымянном пальце кольцо. Весь вопрос в том, сын или дочка?» Марат отвечал: «Дочка, бесповоротно, это верно, как то, что я пьян». Василь же медлил и погодя говорил: «Двое!» – часто им не удавалось проверить свою правоту, на вопросы двух мужчин за тридцать, как правило, прохожие недоуменно качали головами, шарахались от них на проезжую часть, переходили на другую сторону переулка, где голосила музыка из другого бара, откуда их выставили после подобной истории: они попытались раскусить двух девушек, а те оказались не одни. В этот же раз все пошло по накатанной. Марат остановил мужчину и путано стал ему объяснять смысл игры, тот обхватил свои плечи в рубашке с короткими рукавами, как будто его морозило, пока наконец не подошел Василь и не разъяснил:
– Простите его, мы бывшие и недоучившиеся психологи, вот и гадаем от скуки о людях. Судя по вашему кольцу, вы женаты, а значит, мы предположили, у вас есть дети. Если оказывается прав Марат, – и Василь слегка кивнул на него, – значит, я покупаю выпивку на троих, если я, значит, проставляется он. Все честь по чести и ничего неприличного.
Мужчина неожиданно улыбнулся сквозь пшеничные усы и сказал:
– Почему бы и нет? У меня двое.
Марат схватился за голову, отрыгнул от досады и пошел внутрь бара за двумя крафтовыми и сидром навынос: пшеничные усы объяснили, что разопьют сидр с женой. Когда Марат вернулся, они познакомились ближе, Василь узнал, что тот работает неподалеку – в фельдъегерской службе, возглавляет отдел и по-своему хороший «мужик», он хотел было спросить о семейном счастье, но взглянул на него, как будто не было этих десяти минут, и осекся.
– Как ты догадался, братишка? Это что, по морщинам считывается? – спросил Марат, когда мужчина блаженно удалился, поставив бутылку сидра в кожаный портфель.
– Не поверишь. По слишком изнуренному виду. И по тому, что он говорил жене по сотовому, когда проходил мимо нас час назад.
– Ах ты говнюк! Мелкий, подлый говнюк!
Василь громко рассмеялся, привлек внимание идущей мимо женщины, заметил это и подмигнул ей, та отвернулась.
– Не твоего пошиба, тебе нравятся помоложе, – мрачно сказал Марат.
– Ты меня как будто попрекаешь, словно я сплю с твоей сестрой, – ответил Василь, пригубив пиво.
– Была бы у меня сестра, я бы забеспокоился, это точно.
И Марат, поднабравшись, приложил подставку под кружку к глазу и стал кричать: «Пир-р-рат! Это же капитан Морган!» – и размахивать кружкой, из которой выплескивалось пиво. Замечание о сестре тронуло в Василе какую-то нежность, и он подумал о своей невесте, которой несколько месяцев назад сделал предложение, свадьба намечена на ноябрь, Марат в свидетелях, старик Марат, с которым они прошли огонь и воду, а подумать только: сдружились только на военных сборах на последнем курсе, и когда он разглядел его повнимательнее, то полюбил его, как никого из своих друзей, нет-нет, ничего такого, они даже в шутку не целовались в губы, просто это был его человек, в котором – тогда, лет десять назад, понял Василь, – грусть так остро переживалась, что по пятничным вечерам взрывалась несносным и неиссякаемым весельем, от его изобретательности на рассвете в субботу
