лицо. Джулия многое бы отдала, чтобы нянька могла поехать вместе с ней. Какая бы это была радость, какое облегчение. Но это было невозможно. Теперь главное, чтобы Амато не обозлился на Теофилу, оставил в покое.
Джулия оторвалась от окна, погладила Лапушку. Зверек успокоился, пригрелся и безмятежно посапывал на коленях, прикрыв глаза. Но огромные уши стояли торчком, порой подрагивали. Даже во сне Лапа никогда не терял бдительность. И внутри сжалось. Тот краткий миг, когда брат выхватил Лапу из ее рук, едва не оборвал сердце. Джулия не смогла бы это пережить. Лапушка оказался бы последней каплей. Значение этой утраты сложно было бы описать.
Когда-то она прочла одного философа, который рассказывал о правившем в стародавние времена короле. Тот потерял любимую жену, но в скорби не пролил ни слезы, сохраняя королевское достоинство. Потом потерял сына, но тоже стойко перенес свое горе. Потом лишился дочери. Но когда умерла собака, единственное любимое существо, которое у него осталось, король ослеп от рыданий, оплакивая все свои утраты.
Если бы брат лишил Джулию Лапушки, этот отъезд оказался бы невыносим. И поступок Соврано отозвался в груди странным непрошеным теплом. Почему он это сделал? Ведь не мог же он разглядеть, сколько этот зверек значил для нее. Впрочем, это было не важно.
Экипаж с трудом протолкался через Винные ворота в череде других экипажей, телег и пеших, выкатил на Большой тракт и стал набирать скорость. Лошадей пустили в галоп, карета жестко тряслась на ухабах, скрипели кожаные ремни. Джулия вдруг переложила Лапу на сиденье рядом и в каком-то отчаянном порыве высунулась в окно, обернулась на город, глядя на облизанные утренним солнцем круглые розоватые башни. Дорога спускалась с зеленого холма, и стены Лимоза уже исчезали за частоколом кипарисов. Увидит ли она их еще раз? И тут сердце так невыносимо защемило, что полились слезы.
Она отпрянула от окна, закрыла лицо ладонями и долго сидела, ощущая, как все тело пробирает дорожная тряска. Соврано торопился так, будто за ним гнались бесы, и ему, конному, было все равно, что Джулия и Альба тряслись на кочках, словно мешки с орехами. Конечно, все равно. Но сейчас хотелось, чтобы дорога уморила до изнеможения, чтобы усталость забрала страхи, которые терзали сердце.
Марена так и не вышла проститься.
Эта мысль нависала зловещей грозовой тучей, поражая, словно молнией, одним-единственным вопросом: почему? Почему? Сестра так переменилась со вчерашнего вечера, будто стала совсем чужой. Но разве может такое быть? Милая прекрасная Марена. Джулия будто в очередной раз осиротела. Но ведь должна быть причина. Непременно должна быть.
Альба все же не выдержала:
— Сеньора, миленькая, что с вами?
Альба знала свою госпожу. Знала, что в моменты ее самых сильных переживаний лучше смолчать, не тревожить, не бередить. С самого отъезда, сидя напротив, она не проронила ни слова, ожидая, что Джулия сделает это первой, когда сочтет нужным. Но не утерпела.
Джулия отняла руки от лица, посмотрела на Альбу:
— Почему она не вышла?
Та лишь опустила глаза, сразу поняла, о чем речь.
Джулия покачала головой сама себе:
— Ведь не могла не выйти. Почему, Альба?
Джулия вновь взяла Лапушку на колени, нервно зарывалась пальцами в шелковистую шерстку. Лапе не понравилось, и он в знак протеста аккуратно прикусил рукав. Она заглянула в блестящие глаза:
— Прости, маленький.
Тот назидательно рыкнул и привычно уткнулся носом в согнутый локоть, давая понять, что обосновался на коленях окончательно и не потерпит самоуправства.
Джулия вновь посмотрела на Альбу:
— Скажи мне, может, я чем обидела сестру? Но чем обидела? Вчера вечером она была так весела, так счастлива. Чем я могла обидеть, сама того не зная? Ведь мы никогда, никогда не ссорились! Даже в детстве.
Альба пожала плечами:
— Да чем же вы могли обидеть, сеньора? Вот уж глупости. Может, попросту проспала ваша сестрица. Не охотница она в такую рань подниматься. Всем известно.
Джулия покачала головой:
— Быть такого не может! Разве что не знала… — Джулия вновь покачала головой в ответ на собственное предположение: — Да где уж там. Весь дом был на ногах. — Она снова закрыла лицо ладонями, шумно выдохнула: — Альба, как мне ехать теперь с таким расставанием? С каким сердцем? И без того дышать тяжело, а так и вовсе невыносимо.
Альба шумно вздохнула, зыркнула из-под опущенных ресниц:
— Сеньора Паола наказала запереть ее со вчерашнего. Чтобы беды какой не вышло. Только вам не говорить. Уж слишком она на обморок разозлилась. И на решение сеньора Соврано. А в доме велела сказать, что сеньора Марена занемогла желудком. Якобы ее, бедненькую, все утро выворачивало.
Сердце заколотилось, жаром обожгло щеки:
— А не лжешь?
Альба нахмурилась:
— Да как можно, сеньора! Где же лгать, глядючи, как вы убиваетесь! А мне сеньора Паола теперь и не указ. А вы после сестрице письмо напишете. Она ответит. И все прояснится.
Джулия кивнула:
— Да, Альба, ты права. Все и прояснится. — Но тут же насторожилась: — Сестра и впрямь здорова? Ведь, правда, вчера был обморок.
Альба накрыла ее ладонь своей, улыбнулась:
— Здорова, не переживайте. Вам бы самой не захворать. Поели бы вы, сеньора. В кухне для вас корзинку собрали, там всякой всячины! А зверю вашему цыпленка сварили. Ну? — Альба выудила из-под сидения корзину, накрытую холстиной, и торжественно поставила себе на колени: — Поешьте.
Лапа сам за всех решил. Повел ушами, поднял голову, повернулся и тут же уткнулся носом в плетеный ивовый бок корзины, что-то сосредоточенно вынюхивая. Требовательно тявкнул.
Альба расхохоталась:
— А вот и самый важный сеньор распорядился! Теперь и вам, сеньора, деваться некуда!
И стало легче. Не так тягостно, не так невыносимо.
В дороге даже самая простая еда казалась вкуснее. Даже самый обычный хлеб. И очень скоро в теле разлилось приятное дремотное тепло, которое отгоняло страхи. Не избавляло, но притупляло, будто завешивало легкой дымкой.
Несколько раз останавливались отдохнуть. Джулия и Альба выходили на молодую траву, разминали затекшие ноги, жмурились на солнце. А Лапушка с сумасшедшим азартом охотился на жирных зеленых кузнечиков. С рычанием, повизгиванием и триумфальным чавканьем.
Солнце клонилось к закату, золотило прекрасные луковые поля в излучине реки. Скоро начнутся земли Тарбана. Хоть лошадей в упряжке уже дважды переменили, в их ногах уже не было утренней резвости. И кони, и всадники были усталыми, измотанными дорогой. Наверное, даже Соврано и его иноходец, если они из плоти и крови.
