не значит по очереди. Это не значит один за другим, один без другого. Это значит они без нас, но вместе. Это значит Лу с братом, не одна. Это не значит на равных, но все-таки двое против двоих, в два раза больше шансов выйти живыми, обезглавить двуглавую гидру. Это значит сильнее и не так страшно. Мадам Брюн не закрыла за собой дверь кабинета. Я оставлю так, говорит она мне почти таким же тоном, как Лу, когда просит меня вечером оставить свет в коридоре, а я, чтобы успокоить ее, отвечаю, что я рядом. Может быть, мадам Брюн тоже хочет меня успокоить. Может быть, так она просит меня не переживать, мол, все будет хорошо. Александр опускается на первый попавшийся стул в приемной. Я – нет. Если я сяду, то не смогу встать. Я предпочитаю остаться стоять у стены, меня все равно уже поставили к стенке. Начеку, настороже. Я больше не строю из себя умницу. Никогда. Я знаю, что мы – никто. Именно сейчас, во время допроса детей, я это поняла. Габриэль и Лу никто. Александр никто, я никто. Мы никто. В лучшем случае лилипуты, муравьи, которых эти женщины растопчут, если им захочется. А им, конечно, хочется. Они просто умирают от желания. Я завидую апломбу Александра. Уверенности в себе, исходящей от его позы. Его гордому виду, расправленным плечам, прямой спине, несгибаемой, как правосудие, в которое он верит. Что мы делаем среди этих жутких кресел, перед этим шатким столиком, на котором свалены рваные журналы и деревянные игрушки, призванные успокоить детей, как будто можно играть в таком месте, нет, я клянусь вам! Я очень четко чувствую в эти минуты, когда детей допрашивают отдельно, чувствую, что наша жизнь вчетвером висит на волоске, очень тоненьком к тому же, что мы потеряли равновесие, бедные канатоходцы. Я предчувствую, но еще не знаю, что мы упадем. Потеряем опору. И лицо тоже. Как я могу догадаться? У меня только странное ощущение, что все дрожит, от пола до потолка. Что все стало зыбким. И эта комната, и предметы в ней. И особенно время, которое отказывается течь. Мне представляются мягкие часы Дали, от которых пришли в восторг дети в музее в Жироне. Сложенные вдвое и расплющенные. Я сейчас похожа на эти бесполезные часы. Стою, отстаю, растекаюсь лужицей. Как глупо. Я бы хотела установить время, уцепиться за большую стрелку или даже за маленькую, хоть за что-нибудь удержаться. Но нет часов на этой стене, покрашенной, наверно, в 1970-е годы. А если это сделано нарочно, чтобы еще сильнее выбить нас из колеи? Чтобы мы потеряли представление о времени. Как в тюрьме, в карцере. Нет! Давайте успокоимся, никто не бросал меня в каменный мешок, никто не предлагал мне хранить молчание, как в американских сериалах, никто не предупреждал, что, если я откажусь от этого права, все, что я скажу, может быть использовано против меня. И никто не отбирал у меня мобильный, насколько я помню. Действительно, я нахожу его на дне сумки. 16:12. Я смотрю на часы с чувством, что это время смотрит на меня, пристально, в упор. Никогда я так на них не смотрела. 16:13. 16:14. 16:15. Что я хочу высмотреть? Я даже не вижу, как меняются цифры. 16:19. 16:20. 16:21. 16:22. 16:23. Минуты тянутся невыносимо медленно. Александр отвечает на важное электронное письмо. А я не понимаю, что может быть важнее происходящего здесь и сейчас. Лично я совершенно не в состоянии ничего делать, только ждать. И я жду. Жду. Бросаюсь с головой в это ожидание. 16:27. 16:28. 16:29. Если бы я еще слышала, что происходит за дверью. Но нет. Урчание кондиционера заглушает голоса, я ничего не могу разобрать. Стоило ли оставлять ее открытой, эту дверь! Мадам Брюн отлично знала, что делает. Уж точно не хотела нам помочь. Эта дверь не откроется доверию. И тем более примирению. Я уже вся мокрая. Холодный пот. Мне не хватает воздуха. 16:35. Неужели дети никогда не выйдут? Я заставляю себя не смотреть на часы. Вернее, пытаюсь. Тщетно. 16:43. 16:44. Смотри, не смотри, время не течет быстрее. 16:45. Уже почти три четверти часа дети в этом чертовом кабинете. Ровно сорок три минуты гидра их держит. Даже Александр начинает нервничать. Я вижу это по его нахмуренным бровям, по подрагиванию колен и по ноге, отбивающей такт его раздражения, а может быть, даже смятения. Он тоже больше не может ждать волеизъявления этих дам, тем более что ничего хорошего ждать не приходится. Но меня это немного успокаивает. Да когда же они наконец отпустят наших детей? Этот маскарад и так затянулся. Мертвое время в этой комнате доканывает меня всерьез, убивает что-то во мне, и мне никогда не удастся это воскресить. Это чувство непобедимости, свойственное родителям, уверенность, что я всегда смогу защитить моих детенышей, что бы ни случилось. От всего. От беды, от злодеев, от гиен, стервятников, ведьм, от горестей и даже от несчастья. И даже… Но вдруг – чудо! Голова в дверном проеме. Мадам Трагик. Ее глаза… Кажутся менее подозрительными. Вы зайдете? Это приглашение, не приказ. Впервые мадам Трагик не употребляет повелительного наклонения. И я хочу верить, что это хороший знак. Но нет, не надо, не надо ложных надежд, я все равно уже ни во что не верю. Нет, верю, верю своим глазам: двое детей, на лицах облегчение, почти улыбки. Да, Лу улыбается мне уголком рта, улыбка жалобная, измученная, у нее даже нет сил раздвинуть губы, и она мало что выражает, разве что уф. Но все же улыбка. И потом, ее глаза не обманут. Особенно меня. Этот синий взгляд, трубный глас, полный странно пронзительных нот, пауз, пронизанных мирами и ангелами, лиловый луч ее глаз говорит: Не волнуйся, Не волнуйся, мама, все прошло хорошо, все в порядке. И конечно, это меня успокаивает, но и огорчает, и задевает тоже. Никогда я не прощу предателю, снявшему телефонную трубку, чтобы донести на нас, потому что это ненормально, это совсем не в порядке вещей, чтобы маленькая девочка успокаивала свою мать, понимаете? Не сходится. Все с ног на голову. Испокон веков, от пещерных людей, каменных топоров и первых костров родители успокаивают детей. А не наоборот. Наоборот не бывает. Это я, мать, должна утешить Лу. И я сажусь, на то же место, что и три четверти часа назад, и отвечаю на ее улыбку, отвечаю стократно, тысячекратно, растягиваю
