— А другие культуры?
— У подсолнечника корень зачах и цвет опал, свёкле давно кранты. Топинамбур, но его полоть не надо, так растёт.
— А на дальнем поле, том у которого мы высадились и где атакованы были? Там мак вперемежку с топинамбуром растёт.
— Дальнее поле, так и называем «Дальним полем». Миряне сейчас обрабатывают, осенью уберут, им детишек отрадновских кормить надо.
— Что ж, на «энзэ» протянем. Порцию, старшина, урезать. Лейтенант, затяните резинки на крагах. А вы, прапорщик, эти как их?.. кирзачи носите, так носки почаще меняйте.
— Портянки у меня.
— Чего-чего? Заменить на носки.
— А есть моего размера?
— Ладно. А ты, ефрейтор, дрочишь — «чехул» простирывай. Кру-гом! В строй марш… Кто матчасть охраняет?!
— Селезень!
— Селезень!
— Селезень!
В утреннее построение я запретил марпехам посещать крестьянское кладбище. Приказ был не совсем понятен — никто туда не рвался. Прибирать могилы? Надобности не было: холмики скоро занесло песком, остались одни столбики. Цветы возложить? Не растут на острове, и венков из «искусственных» здесь не сделать. Сам я ходил только на воинское — к дяде, комиссару и разведчикам.
* * *
Старший лейтенант Витольд Мацкевич прибыл на Бабешку с задачей найти места произрастания оскомины. Он, военный врач Твердыни, на острове делал строителям, а впоследствии и дядиным марпехам, прививки, вот тогда ягода и заинтересовала его, доставил образцы в ЗемМарию и провёл исследования.
Когда экспедиция в составе Мацкевича, семерых погонщиков, тридцати лошадей и буйволов, навьюченных плугами, боронами и тюками прессованного сена, входила в деревню, я сидел в тенёчке и молил Бога: «Пронеси, Господь! Мужикам разглашать запретил, хлопцам не дай прознать или самим догадаться, что говядину и конину можно есть, что на посадке семян и уборке урожая можно использовать лошадей и буйволов, плуги и бороны».
Мацкевич попытался посвятить меня в свои изыскательские намерения, но я его, занятый своими заботами, остановил, — не дослушав махнул рукой.
А после обеда произошёл неприятный инцидент.
Во время мёртвого часа ко мне в председательский закуток зашёл Мацкевич — приволок коробку тушёнки. Извинялся за то, что не сразу отдал — забыл в суматохе. Я, высасывая из тюбика пингвинье мясо, укорял за то, что не прихватил для нас в Антарктиде одежды — эту просьбу Коменданту Крепости всякий раз оказией слал. Свинчивая колпачок со второго туба, врач клялся и божился:
— Оббегал все инстанции, знакомых, но не дали почему-то. Слышал, что Комендант Крепости лично запретил.
— Курева можно ж было привести из Руси, — возмущался я.
С едой и одеждой на Бабешке туго, но с куревом — совсем никак. Мацкевич, намётанным глазом подметив, что я «разогреваюсь», вызвался сбегать стрельнуть папироску у погонщиков. И вдруг стукнул себе по лбу:
— Я же вам письмо от жены привёз!
Я тушёнкой поперхнулся, а он положил на коробку флешку и дёру из закутка.
…Раз за разом слушал я послание жены, прокручивая диск в комлоге, а Мацкевич, тем временем… перепахивал поля с только что занявшимися всходами. Прошли плугами — с углов через центр «крест-накрест».
Пахали по всходам!
Вожак табуна, породистый волжский тяжеловоз по кличке Донгуан бегал за начальником экспедиции, пытаясь заглянуть тому в лицо. Мацкевич прятал глаза, и всё тыкал в конскую морду жетоном «Булатного треста», на котором значилось: «Мацкевич Витольд Остапович — старший лейтенант медслужбы гарнизона Твердыни, специальный уполномоченный и поверенный Администрации БТ, начальник научной экспедиции. Всем неукоснительно оказывать всяческое содействие». Естественно, Донгуан читать не умел, а красный цвет жетона его как самца раздражал. Лягнув на пути упряжку буйволов-тупиц, жеребец бросился искать председателя хозяйства. Ворвался в барак — и галопом по гулкому помещению, прямиком ко мне в председательский закуток, где… получил по морде и свалился с копыт. Это я успел стать в бойцовскую стойку и двинуть радетеля колхозного добра мастерским ударом карате. Опустошённые тюбики валялись по всему полу и под нарами, собирать времени не было, а за занавеской не мог я видеть того, что несётся по бараку конь. Подумал — Силыч. Прознал о поступившей тушёнке и теперь по долгу службы заведующего хозяйством спешит оприходовать, как полагалось. Я чуть ногу не сломал! Хорошо, удар пришёлся по мягким лошадиным губам, и силу рассчитал на массу, как у коня. Взъярился, готов был измолотить Донгуана в отбивную, но остолбенел, вдруг увидев в зрачках его глаз «кресты».
Обратно по гулкому помещению Донгуан проскакал аллюром со мной на спине. Полеводы в гамаках не могли понять, что за переполох. Коня пронёсшегося туда-сюда по проходу меж рядами нар они не увидели: потолочные люки по случаю мёртвого часа были закрыты, а плошка на тумбочке дневального была им же — его задом — затушена, как только Донгуан ворвался в барак. Переждав «обратный ход», сплюнули и полезли назад на нары.
Обскакав все угодья, отмеченные уже «крестами», на «Дальнем поле» я сыскал-таки Мацкевича, а с ним Крысю и Камсу.
Подъехал тихо. Сидели медики кружком на корточках у кучки оскоминицы с редкой и чахлой ягодой. Двое «чистили» третьего за то, что не предупредил вандализма. Ведь знал, что растёт оскомина только на этом «Дальнем поле», и что вся уже выкопана.
Камса чуть не плакал:
— Да поймите, на плуги я надеялся.
Донгуан рванул с места, и я, не удержавшись за холку, угодил в кучку.
Поднялся — все исподнее вымазано, в «гуталине». И в лыч — одному, второму, третьему. Разъярён так был, что на людях не остановился, принялся за скотину мирно стоявшую в ожидании корма.
Прекратил я махать руками и ногами только тогда, когда положил обе упряжки, включая и Донгуана. Оплошал в азарте.
Уставший и остывший, я с тоской поглядывал на поверженных. Лошади одной упряжки встать боялись, буйволы другой, лёжа, засыпали. Донгуан один поднялся — ему, вожаку, валяться в пыли не пристало. Смотрел на меня пугливо, с укором и обидой.
Хлопцы, выбежав из барака и кинувшись за мной вдогонку, по пути перехватили погонщиков шедших за сеном, и, завидев издалека как я расправляюсь с буйволами и лошадьми, принялись мутузить мужиков. Земляки, следом подоспевшие, вызволили. Остались
