ранними утренними заморозками, перед градом или ливнями. Из года в год так ухаживать за полем, как ни за кем живым, разве что за коровой, да и то потому, чтобы быть уверенным в куске хлеба.
Как, например, два года назад.
Кониар собрался пропахать глубокую борозду, чтобы собрать больший урожай. Однако ему не хотелось мучить своих коров, и он решил нанять упряжку. Ничего не поделаешь, пришлось обратиться с просьбой к Русняку.
Тот вспахал его поле на лошадях, но денег брать не захотел. Да Кониар особенно их ему и не предлагал, потому что денег всегда жалко — ведь где их немного, легче отработать, чем отдать. К тому же Верона собиралась кое-что купить к весне для Зузы. Поэтому, порассудив и взвесив все, Верона сказала:
— Ладно, я отработаю.
Русняки собрались сажать картофель, а Верона неожиданно захворала. Верно, перегрелась, таская навоз на верхнее поле — на Грбачины, и простудилась. Ее трясла лихорадка.
Как раз в этот вечер Русняк, проезжая мимо дома Кониара, соскочил с телеги, подбежал к окну, постучал кнутом и крикнул:
— Утром пойдем сажать картошку. Слышите, тетка?
Она была дома одна. Откликнулась, но объяснить ничего не успела: он уже бежал за повозкой. Вечером Верона не сказала ни слова, а ночью решила, что, скорее всего, не пойдет в поле. Вместо нее могла бы туда подскочить Зузка, но той надо было сажать картошку на Грбачинах. Позднее — некуда.
Утром Кониар уехал сеять, Михал и Зуза ушли с ушатом нарезанной картошки на верхнее поле, а Верона, поднявшись с постели, оделась и заторопилась к Руснякам. Полдня в лихорадке проработала она в поле, пока не свалилась. В полдень ее привели домой. Она две недели пролежала с температурой, стала покашливать и с тех пор частенько прихварывала.
Ах, Верона. Не так уж давно она пришла в их дом, сильная, здоровая. А теперь, хотя ей нет и сорока, уработалась, как старая лошадь.
Иногда ведь неделями не разгибается. Согнувшись, перекапывает землю и разбивает комья. Согнувшись, садит и собирает картофель, вырывает сорняки, носит ушаты с навозом, доит коров, таскает охапки сена и соломы. Согнувшись, стирает белье.
И так, как Верона, живут они все. Столетиями, вероятно, с незапамятных времен, люди жили так, не пытаясь даже изменить свою жизнь. Они и не предполагали, что ее вообще можно было изменить. Терпеливо мирились с судьбой и верили, как твердили им в костеле, что после смерти они обретут счастье.
«Да, после смерти», — горько подумал Кониар.
Воспоминания, вихрем пронесшиеся у него в голове, были тяжелы, как камни. Кто здесь, на земле, заботится об их существовании? Кто знает, что Кониары, как проклятые, связали всю свою жизнь с этими несколькими клочками ненасытной земли, которую они должны поливать потом, смешанным с кровью, чтобы она родила? Кому известно, как живут Штефан и Верона? И кто знает, как будут жить Зузка и Михал?
Но, может быть, все это кому-то известно? Может, все-таки кто-то хочет помочь им и поэтому твердит: «Вступай в кооператив, Штефан!»
Он озяб, сырость пробрала до костей. Но его глаза все еще неотрывно и пристально всматривались в темноту и землю, а сам он был поглощен воспоминаниями.
Такая величественная, удивительная стояла тишина.
В последний раз он шел по своей земле.
Брел медленно, останавливаясь чуть не на каждом шагу. Тут росла земляника, здесь лежала кучка камней, которую убрали несколько дней назад, чтобы межа при вспашке была чистой. Там, где поле снова делилось и к меже примыкали другие полоски земли, срубили и куст шиповника, который тут прижился.
Кониар осмотрелся и вдруг, пораженный, замер. Словно врос в землю.
Ему показалось, что срубленный куст снова вырос перед ним, в мглистой темноте виднелись его очертания. Штево шагнул было вперед, но снова тотчас остановился, напрягая зрение и слух. Ему почудились тихие шаги, посыпались комочки земли. Тьма расступилась перед ним.
Он хотел уклониться от встречи с приближающейся тенью и отскочил в сторону, но было уже поздно.
Из тьмы выступил, приближаясь к нему… Василь Томко.
В одно мгновение оба увидели друг друга и узнали. И оба замерли от удивления.
— Ты… ты чего тут?.. — неловко спросил, наконец, Кониар, взволнованный тем, что Василь застал его здесь. Будто поймал на месте преступления.
Томко поднял голову и помолчал, растерянно оглянулся вокруг.
— Да вот… куст… — выдавил он наконец. — Так… хотелось проверить… убрали ли его перед вспашкой…
У Кониара сжало горло. Он-то помнил, что куст вырубали они сами, Томки, помнил, как они бросили его на телегу. Кониара тогда даже задело, про себя он удивился, что же они с ними, с этими колючками, собираются делать?
Между тем Василь опомнился.
— Вижу… убрали его. Ладно, пойду.
Теперь он снова говорил таким же голосом, каким вечером в трактире успокаивал Кониара, и так же внезапно исчез, как и появился. Повернулся, неслышно соскользнул с межи, и в тот же миг его поглотила тьма.
Кониар стоял как вкопанный. Ему было стыдно, словно он застиг Томко на месте преступления. И в то же время он чувствовал, что вопрос: «Почему же, почему пришел сюда и он, Василь Томко?» — как-то успокаивает его.
4
Зуза шлепает крепкими босыми ногами в сенях, но, войдя в комнату, ступает осторожно и движется легко. Все ждет, когда отец начнет ее ругать, как посулил ночью. Глаза ее порой щурятся и кончики век отбрасывают тень. Но когда она поднимает их, тут появляется бесхитростная, изумительная голубизна.
И потому, что ничего не происходит, а отец молчит, она поднимает голову и несет ее горделиво, чуть не высокомерно. В глазах сверкают искорки, и Кониару кажется, что она подсмеивается над ним.
Он давно уже забыл, что пообещал Зузе ночью.
Дочь ему неприятна, вроде чужая она, потому что ее вообще не волнует то, что мучает их, его и Верону.
Он посмотрел на жену. Лицо осунулось, темные круги под глазами от бессонницы. Из самой глубины зрачков проступают страх и растерянность.
Он не знал, что сказать, и неуклюже мялся у порога. Лучше уж идти, подумал он и вслух произнес:
— Пойдешь, Верона?
— Нет, — отрезала жена раздраженно и резко.
Он повернулся.
— Я так и думал, что ты, наверное, не пойдешь.
— С каких это пор ты знаешь, что я думаю? — выпалила она сердито. Сухие губы ее дрожали.
Пожалуй, и впрямь лучше уж поскорее уйти, — решил он.
Богатырским голосом окликнул Зузу, напевный говор которой доносился из хлева:
— Эй, Зуза! Где этот прохвост Михал?
— Уже ушел… А почему прохвост? — рассмеялась Зуза.
Широко,
