общественно-экономических формаций, несколько месяцев возглавлявший МИФЛИ после Моносова, Н.Н. Ванаг, признавшийся, что должен был убить Сталина по указанию Фридлянда, и упоминавшийся историк партии С.А. Пионтковский[116].
По обыкновению тех времен некролог заменял набор изысканных проклятий. «Правда» обвиняла центральный орган ОИМ в «идиотской болезни беспечности». Редакция «Историка-марксиста» каялась: в журнале «орудовали враги народа Фридлянд, Ванаг и др.», печатались их статьи. «Эти подлые двурушники “идеологически” обслуживали шпионскую, диверсионную и вредительскую “работу” троцкистов, превратившихся в презренную банду агентов фашизма»[117]. «Антинаучная путаница при контрреволюционной пропаганде»[118], – такую эпитафию выдал «Историк-марксист» своему выдающемуся сотруднику.
Погибший в 40 лет Григорий Самойлович счастлив оказался в потомстве, в его многочисленности, жизненной стойкости. Были среди них жертвы репрессий и тем не менее в каждом поколении находились незапуганные, способные бросить вызов власть предержащим, бороться за гражданские права, за демократическую страну.
Несколько десятков внуков и правнуков и их близких, вместе с представителями истфака МГУ, собрались 15 мая 2016 г. на открытии памятной доски «Последний адрес» у дома на углу Делегатской и Садовой-Каретной, откуда их деда и прадеда забрали на муки и расстрел. Уходя, он завещал семнадцатилетней дочери, чтобы она от него не отрекалась. От Григория Самойловича не отреклись.
«Фридлянд был бешено непримирим, если касались священных для него идей и представлений в науке», – утверждала Г.И. Серебрякова в своих воспоминаниях. Во время Перестройки первое поколение историков Французской революции стали обвинять в том, что своей идеализацией якобинской диктатуры и героизацией террора они прокладывали дорогу Большому террору. Дочь Фридлянда Ида Григорьевна с непередаваемой печалью делилась со мной своими размышлениями (обсуждали «Один день Ивана Денисовича» и литературу о ГУЛаге 60-х годов): «Они разжигали огонь, в котором сгорели». Есть в этих словах горькая правда, частица той правды, что вбирает в себя все произошедшее со страной в те трагические годы.
Только частица! Нет, я имею в виду не манипулирование искренней верой в целях утверждения диктаторского режима и вящего самоутверждения вождя. Вера этого поколения в социализм, в идеалы революции, в то, что «город будет», а «саду цвесть» (В.В. Маяковский), именно она, а не воля диктатора подлинно преобразила страну «от сохи к спутнику», по известному выражению. Solo fide! Спасает только вера!
Как же истово они верили в правоту революционного дела, в торжество идей социализма! Solo fide? Только вера спасает? Не вполне. От апогея культа личности в Большом терроре она не спасла. Социализм эта вера тоже не спасла, но сплавленная с патриотизмом народной веры помогла выстоять в страшном испытании и одолеть фашизм.
В кульминационный момент сражения за Сталинград писатель-фронтовик Василий Гроссман, находясь в осажденном и почти захваченном врагом городе, говорил собеседнику, уповавшему на волю Бога, что его уверенность в конечной победе зиждется на другом – на моральном превосходстве советских людей: «Святая кровь этой войны очистила нас от крови невинно раскулаченных, от крови 37-го года»[119].
Когда пытаешься оценить научный вклад предшественников из далеких 20-х годов прошлого века, приходит на ум метафора Вольтера о движущей силе страстей: подобно ветрам, они могут рвать паруса, но без ветра корабль не смог бы двигаться. Да, они страстно выражали свои политические взгляды, не скрывали, а, напротив, декларировали свою идейную убежденность, не стеснялись называть ее «верой», поскольку она касалась принципов марксизма, непреклонности в отстаивании последних, и понятие «фанатизм» вовсе не было для историков-марксистов одиозным.
Отстаивая величие Марата, один из советских авторов называл его «бескорыстным фанатиком революции»[120]. А Фридлянд, столкнувшись в научной дискуссии с полным неприятием своей позиции, заявлял: «Я остался при своем мнении и буду его защищать с фанатизмом Марата, пока мне не докажут противное»[121].
«Финалистская» перспектива исторического процесса, восходящего к Октябрьской революции как его вершине, внедряясь в исторический анализ в качестве ретроспективы, не могла не приводить к модернизации революции XVIII в. и к «привязке» под влиянием идеологии правящей партии «той» революции к господствовавшей («диктаторской») концепции «этой» революции.
Но дальше приходится отметить нечто алогичное для принципа «дезангажированности», или деидеологизации исторического знания. Наиболее значимым оказалось, в конечном счете, продвижение советских историков именно в наиболее идеологизированных сферах – изучении якобинской диктатуры и народных выступлений. Советская наука уже в пору своей молодости привлекла внимание на Западе не только (и не столько) сбором и накоплением фактов, но именно «ангажированным» подходом.
Знаменательная деталь – наибольшее внимание того же Матьеза и зарубежных ученых, в первую очередь возглавленного им направления, привлекали работы, отмеченные явным «якобинократизмом». Матьез самолично представил в своем журнале развернутое резюме исследований Фридлянда о Марате, призвав при этом французских историков учить русский язык ввиду важности выходящих в Советском Союзе работ[122]. А такой авторитетный знаток Марата, как чикагский профессор Льюис Готшалк, автор книги о «Друге народа»[123] признал труд Фридлянда «самой серьезной попыткой изучения идейной биографии Марата»[124].
Путь к ней вобрал в себя все творчество Фридлянда. Начало было положено в 1926 г. брошюрой и принципиально важной статьей[125], затем последовала публикация сочинений Марата[126]. Итоги исследования темы должна была подвести монография «Жан-Поль Марат и гражданская война XVIII в.». В 1934 г. вышел первый том[127], и он вполне заслужил лестную оценку, которую дал Готшалк.
Впечатляет в первую очередь источниковедческая работа, проделанная Фридляндом. Это, не считая документальных публикаций, архивные коллекции ИМЭЛ и Британского музея, фонды Национальной библиотеки (Париж). Отдельные, но безусловно важные вопросы – борьба дистриктов и Коммуны зимой 1789/1790 гг., сентябрьские дни 1792 г., борьба Марата с «бешеными» были изучены по материалам Национального архива. С сожалением Фридлянд отмечал, что недоступными ему оказались архивы префектуры полиции Парижа[128]. В целом справочно-источниковедческий аппарат монографии очень внушителен: без малого полсотни страниц петитом[129].
Увы, не только источниковой базой и источниковедческой обстоятельностью впечатляет главный труд Фридлянда. Вышедший том – красноречивый документ эпохи, запечатлевший те идеологические тиски, в которых билась исследовательская мысль. Относится это прежде всего к предисловию. Монография, как сообщалось в предисловии, была в основном закончена в 1931 г. А вот предисловие было написано (явно поспешно) к выходу первого тома (1934).
Вводная часть печатной продукции приобрела особое значение с утверждением идеологического канона. Не случайно в постсоветской историографии появился термин «марксизм предисловий». Адекватен он по отношению к так называемому академическому марксизму, к «перековавшимся» на рубеже 1920–1930-х годов историкам дореволюционной формации (Тарле), которые свою лояльность марксистскому канону укладывали в несколько терминов классово-формационной схемы и более-менее уместных цитат классиков.
К Фридлянду это, понятно, не относится. Марксизм в ленинской интерпретации он усвоил основательно. Но
