культурными и подчас расовыми барьерами, представляя собой «две нации» — термин, которым Дизраэли дифференцировал высший и низший классы Британской империи в XIX веке. Огромный разрыв между элитой и массами — ключевая черта аграрного государства, разделённого на тяглых земледельцев и привилегированную военную элиту, — находит явственное воплощение и в империи азиатского типа. Социальноэкономический водораздел постепенно замещает этнический: в империях местная аристократия, прельщённая веером привилегий, сливается с аристократией метрополии, превращаясь в грозный «сверхнациональный» правящий класс[81]. Этот фундаментальный антагонизм между аристократией и разнородными локальными сообществами радикально масштабируется, переносясь на взаимоотношения привилегированной метрополии и угнетённых колоний.
Большинство таких империй были абсолютными монархиями. Даже если они начинали экспансию, будучи республиками, как Древний Рим, по ходу империалистического расширения они перерождались в деспотии. Ш. Монтескьё писал: «Обширные размеры империи — предпосылка для деспотического правления». Это связано с тем, что для завоеваний и поддержания порядка на захваченных землях, яростно алчущих свободы, требуется огромная хорошо организованная армия, заменяющая ополчение свободных граждан[82]. Именно участие в ополчении и связанное с этим право ношения оружия, прямо запрещённое в «восточных деспотиях»[83], было главным правом и обязанностью гражданина античного полиса, гарантией его голоса в народном собрании (и защитой от притязаний элиты), — подобную роль оно сыграло и в ранней истории США[84]. Сопряжённое с содержанием регулярной армии прямое налогообложение, почти не существующее в античных государствах, трансформирует свободных общинников в подданных, платящих дань, а выборных магистратов — в чиновников. Происходит конвергенция власти и собственности и закономерный транзит в сторону «азиатского способа производства»[85]. К IV в. на территории империи вводятся типичные для аграрного государства подушевые и поземельные подати, круговая порука, осуществляется конфискация имущества, налоги распространяются и на города, традиционно пользовавшиеся полисной автономией. Экономическая и фискальная политика империи теперь исходит из приоритета в содержании вооружённых сил и администрации, препятствуя «мобилизации экономического потенциала империи, населения и ресурсов»[86] и запуская порочный круг «династических циклов». Регулярная армия означает смерть принципа «демократии налогоплательщиков» и знаменует торжество военно-бюрократического государства, как показал опыт Римской империи после I в. до н. э. и Афин в V до н. э., когда их правители попытались создать собственную «империю» в форме Дельфийской лиги, члены которого платили налоги в афинскую казну со времён Перикла. Единственное различие в данном случае между Древним Римом и Древними Афинами лишь в том, что Рим сумел построить собственную империю, а Афины — нет.
Для содержания регулярной армии требуются огромные средства, которые в условиях аграрной экономики можно получить двумя путями: налогообложением и конфискацией собственности в форме военных трофеев. Империи предпочитают комбинацию из этих путей, сохраняя при этом приверженность своему ключевому принципу, — усиленной эксплуатацию политически бесправных колоний в интересах метрополии. Агроправители захватывают огромные военные трофеи в виде урожая, пленников, скота и облагают покорённое население непосильными податями[87], в которых аккумулируется как налоговые обязательства колонии, так и метрополии, привилегированного ядра, не платящего налогов (в античных государствах) либо платящего гораздо меньше.
Мотивы экспансии
Расширение империи есть единственный способ предотвратить стагнацию.
Кит Руперт Мёрдок
Аграрные правители быстро осознают, что бесперебойное повышение налогов имеет явственные пределы. Поэтому наряду с прямым налогообложению появляется новый источник пополнения доходов казны — обложение других народов посредством «рентабельных войн»[88]. Необходимо также защитить от нашествий кочевников уже имеющуюся податную базу, располагающуюся в аграрном ядре империи[89]. Война важна и по идеологическим причинам: завоевание новых территорий повышает престиж правителя в глазах подданных и сообщает ему легитимность, если захвативший власть государь её лишён[90]. Демонстративная жестокость по отношению к подданным иностранных государств повышала авторитет государя на родине, так как понятие власти в традиционном обществе психологически ассоциировано с физической силой и её высшим проявлением — жестокостью[91]. Агроправители бравирует ей и увековечивают свои карательные действия в пределах своего царства[92].
Кампания окупится и принесёт доход, если она ведётся против богатого, но слабо защищённого земледельческого населения. Также важно, чтобы военная кампания была непродолжительной — рутинное крестьянское хозяйство не способно выдержать многократного изъятия продукта за один год. Бюрократия вынуждена конфисковать не только прибавочный, но и необходимый продукт, что немедленно провоцирует крестьянские восстания[93] Война будет невыгодной, если противником является немногочисленный горский народ, хорошо организованный и лелеющий свободу, но производящий небольшой прибавочный продукт[94]. Подобными горскими народами в Средневековой Европе были черногорцы, шотландцы, швейцарцы, в Азии — чеченцы, черкесы, афганские и памирские племена. Для иностранного завоевателя эти непокорные народы, не знающие стратификации и государственного устройства, приспособившиеся к экстремальным географическим условиям, представляют большую угрозу[95]. Даже после завоевания они не прекращают борьбу за свободу — горцы всегда первыми достигают независимости. Черногорцы стали первым народом, освободившемся от османского владычества — ещё в XVII веке, а швейцарцы — от германского, добившись фактической независимости уже в XIV веке. Столь же «нерентабельна» война с кочевниками, быстро перемещающимся на большие расстояния, не имеющим регулярных оседлых стоянок, которые можно было бы захватить, не занятых земледельческим трудом — как показал и опыт Дария I, безуспешно воевавшим с использовавшими тактику «выжженной земли» скифами., и Александра Македонского, боровшегося с бактрийско-согдианскимим племенами в Окситании на излёте своей десятилетней кампании, и Карла Великого, войско которого разгромило Аварский каганат только после заключения союза с восточнославянскими племенами.
Благотворный эффект на экономику Османской державы произвели грандиозные завоевания Сулеймана I, прозванного за военные успехи Великолепным, — плодородные земли Паннонской равнины (Венгрии), Месопотамии, Северной Африки обеспечили турецкой империи десятилетия процветания[96]. Кажется, что аграрные правители изобрели серебряную пулю, при помощи которой можно получать сверхдоходы, не допуская переобложения крестьян. Огромные территориальные приобретения резко увеличивают экономическую мощь и военный потенциал, запуская некоторое подобие «благотворной обратной связи»: сильная армия приводит к новым завоеваниям, новые завоевания благодаря новым рекрутам, доходам и захваченным технологиям усиливают армию. Вертящаяся в круговерти сменяющих друг друга военных авантюр, аграрная держава трансформируется в империю[97] — государство, зависящую от завоеваний. Для него жизненно необходимым является постоянная экспансия. На этом настаивают и привилегированные группы, прямо получающие материальную выгоду от продолжения военных кампаний, подобно янычарам[98].
За счёт огромных богатств и многочисленного податного населения империя становится «рентабельной». Её армия и раздутый бюрократический аппарат, невероятно большие и в мирное время, только увеличиваются, однако окупают себя, создавая прибыль, которую правители в зависимости от личных качеств (от т. н. «мудрости») ассигнуют в двух направлениях. Агроправитель может использовать полученные средства на
