«Санни!» — властно кричала хозяйка или ее дочери, когда им требовалась служанка. Исполнять их приказы — вот для чего девочка находилась в доме.
«Санниии! Санниии!» Да-да, именно так, удлиняя последний слог, ее звали к себе хозяева, вдруг вспомнил Коб, через годы, когда-то наполненные людьми и событиями, а теперь такие пустые.
Вот и все. Ничего особо примечательного в ней не было. Если Коб смотрел на нее, если вообще кто-либо смотрел на нее, она тут же опускала глаза, пронзительно карие, с четкой линией черных бровей над ними. Порой Коб неожиданно замечал, что она пристально смотрит на него или на кого-то из членов семьи, но, лишь только она понимала, что ее засекли (а то и секундой раньше, предчувствуя, что ее подловят), глаза устремлялись в пол или, как ему казалось, на работу, которой она должна бы заняться. Если бы Коба попросили описать ее (что вряд ли), он не сразу сообразил бы, о ком именно идет речь, а затем сказал бы наверняка: «Ах, эта? Тихоня. Худышка. Простушка».
Такой она и была. Только вот судьба девочки оказалась совсем не простой, вот уж нет, и последний отголосок ее печальной судьбы вынуждает его теперь сидеть за письменным столом, глядеть в окно на улицу или лежать ночью в постели, выуживая из призрачного прошлого и из остатков памяти затаившиеся где-то там звуки и картины, связанные с Санни. Чтобы выяснить, почему преследуют его дети-призраки, которых могла подослать к нему она одна.
«Санни! Санни!»
Но ему никто не ответил, никто не явился. Он видел лишь полы, или жилистую, усыпанную старческой гречкой руку, или пустую улицу за окном, и больше ничего.
Такая нынче у него жизнь. И нечего жаловаться. Да, он стар, слаб, сбит с толку и на встречу с господами гробовщиками сильно запоздал. Но никто на свете, включая его самого, не усомнится в том, что он живой, реальный человек. Это ясно всем, с кем он виделся. Элизабет называла его «хозяин». Зять Шем глядел с подозрением, если Коб допускал еретические высказывания. Сосед обращался к нему уважительно — Мар Коб, а бывало, что и Рав Коб, отдавая дань его учености. Он пил и мочился. Ел и испражнялся. А эти будничные отправления тоже чего-то стоят. Да ему любое привидение позавидует! Хоть он и весит вдвое меньше прежнего, доски на полу кое-где прогибались и скрипели под его тяжестью. Если ущипнуть себя, оттянув кожу на руке, он чувствовал боль, а дальше он видел, как вставшая холмиком складка из кожи нехотя разглаживалась и терялась в волосах и бурых пятнах.
Вот какой он сейчас. А когда он наконец умрет, у него будет другая жизнь, жизнь как своего рода воспоминание, прерывистая и короткая, но вместе с тем и длинная. Иногда его будут вспоминать внуки, как он им и наказал, а если продержаться еще несколько годков, тогда и праправнуки лет эдак через восемьдесят в невообразимом, но в то же время несомненно мало отличающемся от сегодняшнего мире, могли бы рассказать что-нибудь своим правнукам о нем. А то и показать (кто знает?) им одну из книг, отпечатанных Кобом, с его именем на титульном листе.
А его гости? Они — словно малые дыры в пространстве, провалы во времени, призрачные души, бестелесные существа. Явились к нему под видом христоверов, в обуви из свиной кожи. Девочка в кружевном чепчике, мальчик в красной безрукавке, а лица такие, будто и знать не знают, зачем они тут.
Дети, которых не успела родить Санни, и дети этих детей. Несколько поколений, не увидевших свет.
На этот раз он вспомнил кое-что еще о Санни, хотя в былые времена она, казалось бы, ничуть его не интересовала.
Она стала первой женщиной после беззаботного детства, чья грудь прижалась к его руке. Не он накрыл ее ладонью, чтобы приласкать. Он до нее пальцем не дотронулся. Однако ощутил, какая она мягкая. И какая теплая.
Тогда у вдовы за столом в большой комнате собралось человек шесть. Малахи, друг Коба, как обычно, сидел в сторонке, рассеянно улыбался, и молча наблюдал за происходящим. Шла игра. Играли с деревянным волчком: его раскручивали, резким толчком большого и указательного пальцев. На верху волчка имелся широкий шестигранный ободок с цифрами на каждой из граней. Когда волчок переставал вертеться, он падал, и игрок получал количество очков, обозначенное на той грани, на которую упал волчок. Как затем использовались полученные очки и к какому результату должен был стремиться игрок, Коб припомнить не мог.
Словно завороженный, Коб следил за тем, как вертится на столе волчок, ободок которого превратился в неподвижный туманный круг, слышал его тихое жужжание. Затем волчок замедлил бег и закачался, как пьяница, потом упал на бок, туманный круг оказался всего-навсего оптической иллюзией. На его месте теперь была картонка с цифрами. Игра продолжалась, ее участники смеялись, подзадоривали друг друга, аплодировали удачникам — и вдруг Коб почувствовал, как что-то незнакомое слегка коснулось его руки.
Его рука лежала на краю стола. Он опустил глаза и понял, что это Санни подалась вперед, а на его руке лежит ее маленькая грудь. И тут же он забыл обо всем, кроме того одуряюще теплого и мягкого, что лежало на его руке. И вскоре его рука и ее грудь уже пылали вместе. Он и представить себе не мог, что такая нежная плоть способна разжечь такое пламя, а столь неприметная выпуклость возымеет над ним такую власть.
Санни не принимала участия в игре. Она только по-детски сопереживала и болела за игроков, чему никто не удивлялся. Она то приседала, то перевешивалась через стол, чтобы ничего не упустить из виду. К чему это привело, знает лишь Коб. Что тому причиной — ее детскость? Или она знала, что делает? Коб не осмелился взглянуть ей в глаза, но не переставал коситься на нее. Он видел ее в профиль, лицо ее выражало нетерпение. На губах застыла улыбка, но брови, красивые черные брови супились. Волчок закрутился снова, игроки тянули к нему руки, кричали, смеялись, радовались своим очкам. Раза два она тоже засмеялась, потом, вздохнув, отодвигалась от стола, и тогда Коб, у которого пересохло во рту, не смея пошевелиться, ждал, когда ее грудь вновь ляжет на его все еще пылающую руку. И каждый раз, когда ее грудь касалась его руки, он вновь испытывал возбуждение и благодарность. И удивление — молча задаваясь тем же вопросом: возможно ли, что она не ощущает всем телом, когда ее — такая нежная грудь — налегает на его руку? Ведь для нее это по всей вероятности, такое же неизведанное ощущение, как и для него.
Это событие, хоть что это за событие, если они не обменялись ни словом, ни взглядом и ничего за ним не последовало, стало для Коба откровением. Но если одно невольное прикосновение женщины, прильнувшей к его руке грудью, так на него подействовало, представить только, что ждет его в будущем.
Года два спустя он наконец «стал мужчиной» (в одном из городских борделей), а потом, когда пришло время, женился, был верен жене (не считая одного случайного прегрешения) и растил детей, которых она ему родила. И так далее. Но теперь, по прошествии десятилетий, когда юная грудь Санни, которую не ласкал мужчина и не сосал младенец, обратилась, как и все ее тело, в прах, сровнялась с землей и смешалась с воздухом, Коб с радостью отдал бы все, что даровала ему жизнь, ради того, чтобы еще раз украдкой пережить тот далекий день, когда маленькая грудь Санни, казалось, навсегда прижалась к его замершей руке. Но игра прекратилась — между отпрысками вдовы вспыхнул очередная ссора, — и так все и кончилось.
